За спиной бронзового маршала – вход в ресторан «Клозри де Лила» (дословно – «Сиреневый хуторок»). Импрессионисты, а позднее и нищие гении с Монмартра в молодые и голодные свои годы сиживали здесь за стаканом вина.
Фонтан Карпо. Иней
Когда мы жили над лесопилкой в доме сто тринадцать по улице Нотр-Дам-де-Шан[215], ближайшее хорошее кафе было «Клозри-де-Лила» – оно считалось одним из лучших в Париже, – писал Хемингуэй. – Зимой там было тепло, а весной и осенью круглые столики стояли в тени деревьев на той стороне, где возвышалась статуя маршала Нея; обычные же квадратные столы расставлялись под большими тентами вдоль тротуара, и сидеть там было очень приятно. ‹…›
Когда-то в «Клозри-де-Лила» более или менее регулярно собирались поэты, и последним известным из них был Поль Фор, которого я так никогда и не прочел. Однако единственный поэт, которого я там видел, был Блез Сандрар с изувеченным лицом боксера и пришпиленным к плечу пустым рукавом – он сворачивал сигареты уцелевшей рукой и был хорошим собеседником, пока не напивался, и его вранье было намного интересней правдивых историй, рассказываемых другими. Он был единственным поэтом, ходившим тогда в «Лила», но я видел его там всего раз. Большинство же посетителей были пожилые, бородатые люди в поношенных костюмах – они приходили со своими женами или любовницами, и у некоторых в петлице была узкая красная ленточка Почетного легиона, а у других ее не было. Мы великодушно считали их учеными – savants, и они сидели за своими аперитивами почти так же долго, как посетители в еще более потрепанных костюмах, которые со своими женами или любовницами пили café-crème и носили в петлицах лиловые академические розетки, не имевшие никакого отношения к Французской Академии и, как мы думали, означавшие, что это преподаватели или школьные надзиратели.
Эти посетители делали кафе очень уютным, так как они интересовались лишь друг другом, своими аперитивами и кофе, а также газетами и журналами, прикрепленными к деревянным палкам, и никто здесь не служил объектом обозрения.
Нынче «Клозри» состоит из трех помещений: во-первых, фешенебельный, дорогой ресторан с превосходной кухней, куда захаживают люди весьма известные и любящие хорошо и за умеренную, по их понятиям, плату поесть; во-вторых, брассри – более демократическое и с менее высокими ценами заведение и, наконец, бар между ними, где стоит рояль и по вечерам звучит музыка.
В баре приходится выбирать: либо скепсис по отношению к восхищающим туристов металлическим табличкам, означающим места, где сиживали знаменитые завсегдатаи былых времен, либо доверие к собственному воображению и благодарной памяти: ведь, так или иначе, все это происходило здесь!
Прогулки Хемингуэя очерчивают и пересекают mon quartier. Он часто проходил через Люксембургский сад – совсем молодой, нищий и счастливый начинающий писатель, который спустя сорок лет, за год до того, как выстрелить в себя из дробовика, вновь переживет на страницах книги «A Moveable Feast» («Праздник, который всегда с тобой»[216]), возможно, лучшие годы своей судьбы – парижскую молодость.
В те дни у меня не было денег на покупку книг. Я брал книги на улице Одеон, 12, в книжной лавке Сильвии Бич «Шекспир и компания», которая одновременно была и библиотекой. После улицы, где гулял холодный ветер, эта библиотека с большой печкой, столами и книжными полками, с новыми книгами в витрине и фотографиями известных писателей, живых и умерших, казалась особенно теплой и уютной. Все фотографии были похожи на любительские, и даже умершие писатели выглядели так, словно еще жили. У Сильвии было подвижное, с четкими чертами лицо, карие глаза, быстрые, как у маленького зверька, и веселые, как у юной девушки[217], и волнистые каштановые волосы, отброшенные назад с чистого лба и подстриженные ниже ушей, на уровне воротника ее коричневого бархатного жакета.
В магазине, располагавшемся в начале 1920-х за Люксембургским садом, встречались под портретами По и Уитмена знаменитые ныне Джеймс Джойс (его «Улисс» был издан Сильвией Бич), Поль Валери, Андре Жид. Сильвия Бич вспоминала «высокого темноволосого молодого человека» с «низким-низким голосом», который «прекрасно владел французским языком и как-то умудрялся выкраивать время, чтобы читать все новинки не только нашей, но и французской литературы». Хемингуэй тогда был бедным корреспондентом канадской газеты «The Toronto Daily Star», и даже абонемент[218]был для него серьезным расходом.
В «Празднике» Хемингуэй пишет о времени, когда он жил на улице Кардинала Лемуана, рядом с площадью Контрэскарп, иными словами, почти на улице Муффтар. На доме доска, сообщающая, что с января 1922 до августа 1923 года на третьем этаже этого здания жил с Хэдли, своей женой, американский писатель Эрнест Хемингуэй. И на тенте, что над кабачком в том же доме, надпись: «Paris est une fête».
Тогда он часто бывал у Стайнов.
Шел через Люксембургский сад, вдоль фасада дворца, мимо деревьев, о которых через много лет напишет эту поразительную фразу – «Деревья без листьев стояли как изваяния», – потом выходил на улицу Флерюс к дому под номером 29, где жили Гертруда Стайн, ее брат Лео и Алиса Токлас, которую Гертруда Стайн сделала мифическим автором своего жизнеописания[219]. Флигель, в котором жили когда-то Стайны, скрыт теперь респектабельным фасадом более позднего здания, и только раз благодаря счастливой оказии мне удалось заглянуть во двор и увидеть маловыразительную стену старой постройки…
Кафе на бульваре Монпарнас
Даже он, великий мастер, знал, что только вдали от Парижа можно о нем написать, понимал, что недостаточно знал Париж, – он, живший в нем и так любивший его.
От площади Контрэскарп до «Селекта» Париж переполнен воспоминаниями о Хемингуэе, его друзьях и персонажах его книг, но ведь и тени мушкетеров, и Ватто и, уж конечно, героев монпарнасских легенд тоже теснятся здесь.
