себя по бедрам и еще пуще залилась. Нахохотавшись, и она, однако, загляделась на чудесного гуся и захотела погладить его.
— Тириганс, Тириганс! — закричала она и побежала за ним, как была, с мешалкой и ложкой в руках. — Можно мне погладить этого красавчика-гуся?
— Пусть она лучше меня погладит! — сказал кузнец.
— Пусть! — сказал Тириганс.
А кухарка услыхала и рассердилась на кузнеца.
— Ты что такое болтаешь? — крикнула она и ударила его ложкой с кашей по плечу.
— Коли с нами, так прилипни! — сказал Тириганс, и кухарка тоже прилипла крепко-накрепко. Как она ни рвалась, ни бесновалась, ничто не помогало. Когда они пришли на площадку под окна принцессы, та уже стояла на балконе и ждала их. А как увидала еще кухарку с мешалкой и ложкой в каше, залилась так, что королю пришлось поддерживать ее, чтобы она не упала от смеха.
Так Тиригансу и досталась принцесса, а с ней полцарства. Свадьбу сыграли и задали пир на весь мир.
Летняя ночь в Крогском лесу
Четырнадцатилетним мальчиком пришел я раз в субботу вечером, вскоре после Иванова дня, в Овре-Люс, последний двор в долине Сэрке. Я часто ездил и ходил по проезжей дороге между Христианией и Рингерике, теперь же я, возвращаясь из короткой побывки дома, ради разнообразия решил пойти мимо Богстада на Люс, чтобы оттуда пройти кратчайшим путем через Крогский лес в Керраден.
Все двери стояли настежь, но ни в горнице, ни в кухне, ни в овине я не нашел ни души, от кого бы мог добиться глотка питья и указаний насчет дороги. В доме не оказалось никого, кроме черного кота, который благодушно мурлыкал на шестке, да белого как снег петуха, который важно выпячивал грудь, разгуливал по крылечку и то и дело орал во все горло, точно желая сказать: «Теперь я тут набольший!»[36]. Вокруг дома вились и щебетали ласточки, которых привлекало соседство леса, изобиловавшего насекомыми, и которые свили себе под крышей дома и овина множество гнезд.
Усталый от жары и долгой ходьбы, я бросился на завалинку отдохнуть, растянулся и задремал. Вдруг меня заставил встрепенуться пренеприятный концерт: визгливый женский голос то бранил, то ласкал и успокаивал хрюкающих поросят. Я пошел на эти голоса и нашел на заднем дворе загорелую босоногую бабу, которая, согнувшись пополам, наливала в корыто корм поросятам, и те, теснясь у корыта, визжали и хрюкали от ожиданья и радости.
На мой вопрос о том, как пройти в Керраден, баба ответила другим вопросом, и, не выпрямляясь, только слегка отвернула голову от своих любимцев, чтобы поглазеть на меня.
— Откуда ты?
Получив удовлетворительный ответ на свой вопрос, она продолжала, пересыпая речь обращениями к поросятам:
— Да, так учишься у пастора в Рингерике… Кыш вы, поросятки!.. Как попасть в долину Стуб, говоришь?.. Да тише ты, дай же и другим поесть, ах ты гадкий какой! Кыш!.. Смирно!.. Ах, бедняжка! Я тебя ушибла?.. Надо прямехонько идти через лес; к самому Керрадену и выйдешь!
Так как такое указание показалось мне слишком неопределенным, — лес тянулся на две мили, — то я спросил, не найдется ли тут паренька, знающего дорогу, который бы за плату проводил меня через лес.
— Что ты, что ты! — сказала она, бросив поросят и идя по двору. — Теперь все на сенокосе, и поесть-то некогда! Да и дорога-то прямая по всему лесу. Я сейчас так расскажу тебе, что точно своими глазами все увидишь. Сперва минуешь все холмы, а когда подымешься наверх, увидишь большую дорогу прямо по кряжу. Река у тебя все время будет по левую руку, и коли не увидишь, так услышишь ее. Недалеко от кряжа будет тебе маленький заворот, и дорога словно пропадет. Кто не знает, так тому тут трудно выпутаться. А ты поищи дорогу, — она у самой воды. Как выйдешь туда, ступай себе по берегу, пока не дойдешь до запруды. Там будет тебе вроде мостика, перейдешь на левую сторону, а потом повернешь направо, и там уж прямехонькая дорога вплоть до самой долины Стуб.
Хотя и это толкованье было не совсем удовлетворительно, особенно ввиду того, что я в первый раз так далеко уклонялся в сторону от большой дороги, я спокойно пустился в путь, и скоро все сомненья исчезли. С вершины холма открылся между елями и высокими соснами вид на долину, по которой между купами лиственных деревьев и лужайками извивалась, точно серебряная лента, река. На холмах красиво раскинулись домики с красными крышами, а в низинах копошились на сенокосе парни и девушки. Из труб кое-где курился тоненькой струйкой дымок, синея на темном фоне одетых соснами скатов. От всей окрестности веяло такой деревенской тишиной и таким миром, что с трудом верилось в близость столицы. Когда я поднялся на кряж, до меня донеслись звуки охотничьих рогов и лай собак, повторяемые эхом; потом звуки стали удаляться, слабеть, сливаясь в один глухой гул. Вот я услышал где-то вдалеке налево шум волн. Но по мере того как я подвигался вперед, дорожка все приближалась к реке; скалы местами так сдвигались, что я оказывался на дне глубокого мрачного оврага, наполовину занятого рекой. Потом дорога опять отклонилась от реки, делала завороты, виляла туда и сюда и порой была едва видна. Когда я поднялся на небольшую возвышенность, я увидел между стволами сосен два блестящих лесных озера, и около одного из них, на зеленом пригорке, сэтер, позолоченный вечерним солнцем. В тени холма пышно раскинулись кусты папоротника; между корнями горделиво задирали головы кусты эпилобиума с пышными красными цветами. Серьезная беладонна подымала голову еще выше, мрачно поглядывала на них и качала головой в такт кукованью кукушки, точно желая знать, сколько дней ей еще остается цвести. На зеленом скате холма и внизу у воды красовались бузина и рябина в полном цвету. Они струили живительный аромат и грустно отряхали свои белые лепестки на отражение холма и сэтера в воде, окаймленной с других сторон соснами и поросшими мхом скалами.
На сэтере никого не было. Все двери стояли на замке. Я стучал во все, но нигде не добился отклика, тогда я уселся на камень и стал поджидать. Никто
