Но как бороться с убеждениями в собственной голове? Под руководством Карла Шелля я так же не мог играть на скрипке, как если бы мои пальцы были сломаны. Ужасная немощь охватила меня тогда. Я чувствовал себя беспомощным — наверное, так, как она должна была себя чувствовать сегодня. Но по крайней мере, мое состояние можно было облегчить или преодолеть по прошествии времени.
5.6
Во время ланча Мария говорит больше обычного и более нервно, не так, как, я помню, было раньше. Но почему — я не знаю: может, чтобы помочь Джулии не выдать себя перед Вольфом, а может, ее изменили замужество, семья и время. Она, как и Джулия, вышла замуж «вне музыки», но она оставила свое сценическое имя — Мария Новотны. Она перескакивает с темы на тему: мрачная серая зима этого года совсем без солнца; внезапный приход лета почти без промежуточной весны; разросшиеся кусты сирени в большом парке, которые мы обязательно должны увидеть после ланча; планы семьи на Пятидесятницу на родине ее мужа в Каринтии, куда, она полагает, Джулия тоже поедет; отношения Петера с их котенком Питу, которому всего год и который любит спать в ее футляре для виолончели, когда она играет; как ей жаль, что не она играет с нами в струнном квинтете...
Вольф должен уходить, и мы его провожаем до двери.
— Мы должны сбежать из Вены на Пятидесятницу, — говорит Мария за кофе. — Сотни автобусов паркуются в Штадтпарке и привозят стада довольных итальянцев и стада серьезных вежливых японцев.
— С какой стати японцы празднуют Пятидесятницу? — спрашиваю я.
Мария секунду смотрит на меня, потом продолжает, повернувшись к Джулии:
— Так ты решила, что` делаешь после концерта? Ты поедешь с нами в Каринтию или останешься в Вене с матерью? У тебя совсем нет для меня времени с тех пор, как она поселилась в Вене.
Джулия сомневается:
— Я еще не знаю, Мария. Она не хочет меня отпускать. И тетя приезжает сегодня, так что я даже не представляю, как буду готовиться к концерту.
— Но Каринтия?
— Я не знаю, еще не знаю. Пошли наружу, посмотрим на сирень. Такая прекрасная погода.
— Я сначала пойду разбужу Петера, — говорит Мария.
Петер немного капризничает после сна, но радуется, заметив котенка, притаившегося под кустом сирени. Он бежит к тому, спотыкается и падает. Убедившись, что на лице матери написано беспокойство, начинает плакать. Мария ведет его домой, и мы с Джулией остаемся одни.
В саду стоит потрясающий запах.
— Мария знает про нас?
— Было бы лучше, если бы ты меньше на меня смотрел во время ланча.
— Я запоминал твой образ, чтобы воскрешать потом в памяти... Так сегодня вечером ты будешь у матери?
— Да.
— Тогда пойдем сейчас в гостиницу. У нас есть по крайней мере пара часов вместе.
Джулия качает головой:
— Сейчас три. Я должна ехать домой и позаниматься, пока не приедет моя тетя. И еще у меня не было времени сходить в церковь.
Она касается моего лба, где выросла небольшая шишка.
— Прошло столько времени, — говорю я.
— Это правда, — говорит она, не понимая. — Так странно: мы втроем вместе здесь. Мне хочется сказать: «Мария, достань до-минорное трио Бетховена...» Я чуть не сказала «пойдем завтра к Ноцилю на ланч», но, знаешь, «Ноциля» больше нет.
— Больше нет? — говорю я. Это как если бы Шёнбрунн69 испарился.
Я качаю головой, не веря, в смятении. Кажется странным, что вчера в моих шатаниях я не побывал там.
— Нет, — говорит Джулия. — Его больше нет. Вместо него — нечто безликое, без души, ярко освещенное и печальное.
— Странно, что ты не упоминала об этом раньше. Я имею в виду — в Лондоне. Что случилось? Он еще жив?
— Кажется, да. Вроде бы он просто продал свое заведение.
Я опять качаю головой:
— Ну, «Азия»-то все еще на месте?
Когда центр города вымирал на выходные, местные китайцы были чуть ли не единственными, у кого студенты могли нормально поесть.
— Да, — говорит она. — По крайней мере, так было год назад.
— Джулия, ты сказала, что не будешь играть с другими, ты правда так решила, на самом деле?
— Становится все хуже, Майкл. Думаю, я просто не смогу. — Ее глаза полны боли.
Мария подходит к нам. Она смотрит на нас с неуверенностью, и я чувствую некое неодобрение, направленное в основном на меня.
— Мы должны идти, — говорит Джулия.
— Хорошо, — говорит Мария, не задавая вопросов. — Я знаю, что ближайшие несколько дней ты занята. Но день после концерта мы проведем на берегу Дуная, как раньше. Маркус работал поздно по вечерам и даже в выходные, так что я уверена, он сможет выкроить пару часов и поехать с нами. Семейный выезд. Согласна?
— Отлично, — быстро отвечает Джулия. — Ведь правда?
— Прекрасная идея, — говорю я, пытаясь не выдать голосом, до чего я разочарован.
День после концерта — свободный день «Маджоре»; днем позже мы должны лететь в Венецию. Это драгоценное время, которое мы могли бы провести вдвоем.
5.7
Я репетирую в своем гостиничном номере, играя с сурдиной. Пальцы, голова и сердце после почти часа непонятного сопротивления успокаиваются.
Моя комната на верхнем этаже. Тихо. Высоко на стене окно, в нем видна башня собора Святого Стефана.
Эллен звонит и спрашивает, не хочу ли я вместе поужинать: я все время не с ними; и как единственный из них говорящий по-немецки и знающий город, я был бы прекрасным гидом. Придумываю неубедительный предлог и уверяю их, что они легко могут обойтись и с английским. Ночное групповое веселье в этом городе сведет меня с ума.
В восемь вечера я подумываю заказать легкий ужин и рано лечь спать; но в сгущающихся сумерках выхожу из комнаты, пробираюсь в лабиринте коридоров к лифту и оказываюсь в фойе. Лилии, папоротники, подсвечники, зеркала, подставки для зонтов; из-за стойки за мной следят глаза Шуберта. Администратор рвет гостиничные анкеты.
Я облокачиваюсь на стойку и закрываю глаза. Мир помешан на звуках: бумага рвется, гремят проходящие трамваи, сотрясая пол под ногами, кофейные чашечки звенят, и поверх гудения заполненного бара я слышу некие утробные механические звуки — что это? Факс, принтер? Что про все эти шумы думает Шуберт?
— Я могу вам помочь, сэр? — Нет, он не ве́нец. Что это за акцент? Сербский? Словенский?
— Нет-нет. Я просто жду знакомого.
— Номер вас устраивает? — спрашивает он, протягивая руку к телефону, который начал звонить.
— Вполне... Я пойду закажу выпить в баре. Или можно здесь, в фойе?
— Конечно. Я скажу официанту. Пожалуйста, усаживайтесь где хотите... Алло? Отель «Ам Шубертринг».
В углу фойе, вдалеке от продымленного бара, я пью бокал холодного кремзерского вина. Передо мной проходят Эллен, Билли и Пирс. Я опускаю глаза на пионы и розы в корзине на моем столе.
— ...и не вздумай взять путеводитель и исчезнуть в «Бермудском треугольнике», — говорит Эллен.
— Я храню силы до концерта, — спокойно отбивается Пирс.
— О чем это вы там? — спрашивает Билли, удаляясь, и я их больше не слышу.
Второй бокал вина; и уже темно. Время прогуляться; но сейчас на три часа раньше, чем было вчера, и город намного живее. Память и отчаяние поочередно накрывают меня: то невыносимое давление, то облегчение, почти эйфория. Рядом с Высшей музыкальной школой я чувствую, что могу переделать прошлое, что все плохое может быть исправлено, что я могу просто зайти в «Ноциль» и увидеть там старика Ноциля, подобного какому-то древнему Цезарю, который, уставившись перед собой невидящим взглядом, отвечает краткими необязательными репликами на все вопросы невидимого за углом завсегдатая. Семейные заботы, увольнение, проблемы с деньгами. Страннейшие вопросы и признания: зачем кто бы то ни было будет откровенничать со старым грубым Ноцилем, превратившим мастерство обрывать разговор в отдельное искусство?
Я не помню ни единого настоящего разговора с ним; возможно, полутора лет визитов в его заведение, сначала самостоятельных, потом с Джулией, было для этого недостаточно, хотя в первую серую счастливую зиму около Рождества на нашем столе стояла празднично упакованная бутылка вина. Фрау Ноциль редко выглядывала из кухни, но ее богемско-венское присутствие было щедро представлено в меню: Knodel Suppe, или Krenfleisch, или Schoko Nuss Palatschinken...70 череда вкусностей. Не то что мы могли часто себе их позволить. Иногда, больше не в силах выносить блюда студенческой столовой, мы брали картофельный суп за сорок шиллингов и тянули время посреди чесночной, табачной, кофейной духоты.
Он никогда не опускался до того,
