в голове у нее остались пустоты, которые она заполняет тихим недовольным бормотанием. И пусть слова ее порой бывают резкими, она не злюка и, похоже, с равнодушием относится к фаворитизму, который проявляет к Лили Белль.
Лили поднимается с жесткой кровати Хэтти, отыскивает бумагу, перо и чернила и торопливо пишет записку Джулии Бьюкенен, в которой объясняет, что находится в доме у мисс Чаровилл, у которой сильный жар, возможно, из-за лишая, и просит Джулию, поскольку больше некого просить, прийти и помочь ей.
Она выходит на Севен-Дайлс, где солнце медленно крадется сквозь туман, и высматривает кого-нибудь из юных оборванцев, чья жизнь протекает на улицах и чьи познания о Лондоне до того обширны и глубоки, что пропитание они себе добывают самыми невероятными способами, на какие только хватает фантазии ребенка. Она находит девочку, которая пытается продать небольшую клетку с жаворонками за шесть пенсов. Лили говорит, что даст ей шиллинг за жаворонков, если та отнесет на Лонг-Акр записку для миссис Бьюкенен.
Дитя смотрит на монетку, которая оказывается у нее в ладошке, и быстро прячет ее в карман. Лили забирает клетку с птицами, а девочка хватает записку Лили и срывается с места. Но Лили хватает ее за драный рукав и говорит:
– Если моя записка не прибудет по нужному адресу, я узнаю об этом и убью жаворонков. А потом приду за тобой, потому что я убийца.
– Вы сказали «убийца», мисс?
– Да, сказала. Так что лучше бы тебе поторопиться на Лонг-Акр.
Девочка уносится прочь. Лили возвращается в дом Белль. Она замирает в холле, прислушиваясь, не кричит ли Белль, но в доме тихо.
Сначала что-то одно, потом что-то другое и так далее.
Лили кипятит воду в кухне. Дожидаясь, пока та нагреется, она ищет еду в кладовой у Белль, находит миску сливок и черствый каравай. Она отрывает от него куски, макает их в сливки и набивает ими рот, и почему-то перед глазами у нее встает образ Джойс Тренч, которая, перед тем как съесть ребрышки ягненка, разрезает их на своей фарфоровой тарелке на маленькие кусочки. И эта картинка наводит Лили на мысли о Сэме. Она смотрит на жаворонков и думает: «Хотелось бы мне взять одну из этих птах и отдать ее Сэму, и он бы берег ее и заботился о ней, и вспоминал бы обо мне всякий раз, когда на нее взглянет».
Затем она подносит клетку к окну и, выставив ее наружу, открывает дверцу. Секунду жаворонки думают, а потом раз – и их нет.
Помыть Белль – задача не из легких. Тело ее выглядит крупным и сильным, но болезнь ослабила его, и конечности ее падают не туда, куда следовало бы, и каждый раз, когда Лили касается ее спины, она кричит от боли. Пока Лили моет ее, Белль приникает к ней – к ее плечу, к шее, к поясу, к тому, что окажется рядом, – и Лили ласково беседует с ней, говорит, что сейчас все станет чистым и сухим, и она пошлет за лауданумом, чтобы избавить Белль от жара и боли.
– Хлороформ, – бормочет Белль. – Достань его для меня.
Лили говорит, что хлороформ, наверное, назначить должен доктор, и когда Белль слышит слово «доктор», она яростно мотает головой.
– Нет-нет-нет, – говорит она. – Я ведь все еще не уверена, что это не оспа, и если пойдут слухи, то мне конец. Разве в этих… как их там… будках на углу не продается хлороформ?
– Нет, – говорит Лили. – Сомневаюсь, Белль. Наверное, вам это почудилось.
– А-а, – говорит Белль, – но я уверена, что должен продаваться. Кто не нуждается в забвении время от времени? И мне он сейчас просто необходим, ибо я мучаюсь ужасно, Лили, просто ужасно…
– Знаю, – говорит Лили, которой удается повернуть Белль на бок, и теперь она бережно моет ее ягодицы и ноги сзади.
– Не знаешь, – говорит Белль. – Ты никогда так не страдала.
– Нет, – говорит Лили. – Именно так – не страдала. Но я страдала в Госпитале Корама. Меня мучила и насиловала одна из сестер.
– Насиловала? Ты не ошиблась со словом?
– Нет. Но я положила этому конец – чтобы спасти девочек, которые жили там после меня.
– Как это положила конец?
– Я угомонила ее.
Белль застывает. Лили начинает вытирать ее мягким полотенцем.
– Хочешь сказать, ты убила ее? – спрашивает Белль.
– Я мысленно ее убила, – отвечает Лили. – Она подавилась и задохнулась насмерть.
Белль молчит. Она лежит не шевелясь и ждет, когда ей оботрут ноги. Кажется, эта двусмысленная беседа отвлекает ее от собственных страданий.
– Я не верю, что ты способна на убийство, Лили, – через некоторое время говорит она. – Я знаю мужчин, которые убивали, и у всех них есть нечто общее: они убеждены в своем величии, считают, что никакие моральные ограничения на них не распространяются, потому что они выше всего. Но ты не такая.
Теперь молчит Лили. Закончив с мытьем, она идет искать чистые простыни для постели Белль и с удивлением осознает, что меньше чем за час призналась двум людям в том, что она убийца. То, что никто из них ей не поверил, не важно. Важно то, что она понимает: желание сознаться медленно набухает внутри нее, грозно набухает без ее ведома и довольно скоро выберется наружу. Ее сегодняшние признания – все равно что беглые репетиции, и ни одно из них в конечном счете ничего не значит. Она сознается лишь Сэму – и никому другому. Таким она его себе и представляет, это неизбежное признание – птахой, которую она опустит в его ладони, чтобы он о ней позаботился.
Когда на кровати Белль появляются свежие простыни, а сама она возвращается в постель, ей, похоже, становится немного лучше, и она велит Лили найти Хэтти и попросить ее сварить говяжьего бульону, «ибо я ничего не ела двое суток, и у меня внутри эхо гуляет».
– Я сварю, – говорит Лили.
– Нет-нет. Ты уже достаточно потрудилась. Я выпью бульона и посплю. Ты же отправляйся на Лонг-Акр, потом доложишь мне, как продвигается работа над париками для «Лорда Тестикула». И отправь грозное письмо в театр Виктории о том, что мы прекращаем работу над их заказом, если они не выплатят оставшийся аванс. То, что я умираю, не означает, что я готова на банкротство.
– Вы не умираете, Белль.
– Я уверена, что этот «лишай» в конце концов убьет меня, просто уверена. А теперь пойди и посмотри, куда там подевалась Хэтти.
Лили разглаживает одеяло Белль, поворачивается к красиво убранному окну и
