и изо всех сил стискивал челюсти.
— А вообще, это тоже брехня, — мне пришлось сделать над собой усилие, чтобы вспомнить, о чём идёт речь. — Мне не нужна семья. Я сирота. Как и все великие люди… Вот почему мне была так интересна твоя подружка, — двигаясь в таком плотном темпе, он даже не запыхался. Это было удивительно, но говорил он легко, словно валялся на диване. — Эта девчонка тоже сирота, такая же, как и я. Знаешь, чем она меня поразила?
Мысли продолжали подскакивать в ритме чечётки Шамана, и стоило огромного труда сосредоточиться.
Надо чем-то сбить этот ритм… Надо абстрагироваться от него, забыть, что он существует.
И я стал воспроизводить по памяти фугу ре минор Баха. Скрупулёзно, ноту за нотой.
То был поистине титанический труд: Бах был до безумия точен.
Помогло.
— Чем? — переспросил я, чувствуя, что волна средневекового церковного хорала смывает дикий первобытный ритм, растворяя его в упорядоченном торнадо гения.
— Знаешь, КАК она смогла сопротивляться моему ритму? — я просто кивнул. Сам понял это, только что. — Она принялась петь. Какую-то попсовую глупую песенку! Но такую прилипчивую, что я САМ чуть не сбился.
Вот так. Я был прав: дети умнее взрослых. Во всяком случае, прагматичней.
Чтобы победить Шамана, не надо устраивать в голове симфонический торнадо. Надо просто-напросто припомнить какой-нибудь простенький, но прилипчивый мотивчик. Например, из рекламы кукурузных хлопьев. Или мази от геморроя — тоже милое дело.
К сожалению, я не помню ни одной рекламы. Я просто не смотрю телевизор, у меня на это нет времени.
А вот симфонии Баха помню наизусть, до последней ноты. Когда умерла мама, я долгое время не мог спать. Лежал в постели и прокручивал в голове разные воспоминания… Воспроизводил её взгляд, её голос, её смех… Пока не начал сходить с ума, пока не убедил себя, что она вовсе не мертва, а просто спряталась, и стоит мне хорошенько поискать…
И тогда я принялся играть Баха. Не на фоно — в три часа утра соседи вряд ли бы оценили концерт.
Играл у себя в голове — и это помогло… Помогло забыть.
— Сначала я даже обрадовался, — продолжил Шаман. Он уже не прыгал в дикой пляске, а просто отстукивал ритм ладонями по стене. — Но потом понял: это не честно. Почему Я должен платить там, где другим всё достаётся даром?
— Например?
— Оборотни, — тут же откликнулся Шаман. — Получают свою вторую сущность просто так, по праву рождения. Эти все… поэты, — на последнем слове он скривился, словно жевал что-то очень горькое. — ЗА ЧТО им даётся дар бессмертия? За паршивые рифмы, которые давно никому не нужны? Или вот ты, стригой…
— Ты так ничего и не понял, — вдруг я почувствовал себя смертельно усталым. Опустошенным. Словно меня выпили до самого донышка, оставив лишь пустую оболочку. Язык ворочался с трудом, глаз закрывался сам собой. — Нет никакого дара, — сказал я тихо. — Поэты САМИ выгрызают его у Вселенной, с каждым словом, с каждой рифмой сжигая свой талант.
— А вот и есть! — вдруг он перестал стучать, и в комнате образовалась тишина, похожая на вакуум. — Вы получили бесплатно то, в чём отказали мне. Вы ОТОБРАЛИ у меня бессмертие.
— Это не правда, — когда ритм стих, я почувствовал себя увереннее. — Ты ещё очень молод, Шаман. У тебя всё впереди. Ты сможешь достигнуть всего, чего пожелаешь, если не…
— И снова ты ошибся, стригой, — он наклонился ко мне и постучал пальцем по своему виску. — Вот здесь, — сказал он. — Находится тикающая бомба. И ЕСЛИ я не сделаю того, что они хотят — она взорвётся.
Он ушел.
Но зато теперь я знаю, зачем он приходил.
Это был крик о помощи.
Шаман сам этого не осознаёт, но ему очень, очень страшно. Его к чему-то принудили, обязали что-то сделать. Взамен пообещав… Что? Нетрудно догадаться: бессмертие.
ОНИ — он сам их так называл, так что и я пока буду. Так вот, ОНИ умело сыграли на его неокрепшем эго, показали, что есть и ДРУГИЕ — к обществу которых он не принадлежит… Но может — если выполнит то, что от него хотят.
Он одинок. И напуган. И не может обратиться за помощью ни к кому, потому что никому не доверяет.
Его как магнитом потянуло ко мне, единственному, кто выпадал из привычной системы координат.
И единственному, кто мог — он это чувствовал подсознательно — ему помочь.
Бедный пацан. Живёт в своём вывернутом наизнанку мире, никому не верит, и уже сам не может отличить правду от лжи.
Надо узнать, кто задурил ему мозги.
Я задёргался.
Ячейки сети впились в кожу раскалёнными клещами, но это было не самое страшное.
Где-то там, в ночи, маленькая девочка.
Если Маше повезло, если она сумела выбраться, если она сумеет передать моё сообщение Антигоне…
То всё станет ГОРАЗДО хуже.
Потому что я ошибся. Шаман — совсем не то, чем кажется.
Я попытался успокоиться.
Дыши, поручик. Вдох — выдох…
Подобно Шаману, я уже не знал, моя это мысль, или меня поддерживает Алекс. Сквозь время, сквозь расстояние, шеф общается со мной, направляет меня. Или… Мне так хочется думать?
Но сейчас это было не важно: главное, что мысль была дельная, и правда помогла успокоиться. К сожалению, ненадолго.
ВЫСТРЕЛЫ!
До меня не сразу дошло, что кто-то стреляет из пистолета прямо здесь, в здании.
А когда дошло, я почему-то сразу подумал о Маше.
И вот тогда я рванулся изо всех сил.
Не знаю, как мне это удалось, но сеть подалась. Ячейки растянулись до предела, а затем начали лопаться, одна за другой.
Серебро — мягкий металл. Но тот, с воняющим безумием разумом, говорил что-то о сплаве. Золото, медь, ещё что-то…
Я и сам не поверил, что у меня получилось. Вероятно, всё же осталось больше сил, чем я думал.
Всё дело в правильной мотивации, мон шер ами. Всё дело именно в ней.
Шеф прав. Хорошая мотивация помогает.
Но хорошая мотивация плюс сила стригоя помогают ещё лучше.
Глава 24
Конечно, плющ и канат в спортзале — это две большие разницы.
Маша ободрала все ладошки, порвала комбинезон — на коленках и на животе, потеряла одну тапочку, а ещё одна противная ветка поцарапала ей щеку.
Видели бы меня сейчас ребята из детдома, — с восторгом и затаённым ужасом думала девочка. — Уважуха на полгода вперёд, не меньше.
Я — крутая. Это признали бы все, даже Пашка Послед, потому что спуститься с третьего этажа по плющу — это гораздо круче, чем иметь ножик с восемнадцатью лезвиями.
Но оказавшись наконец на земле, Маша сразу упала. Просто коленки подогнулись сами собой, а в животе образовался противный ком, который норовил выскочить наружу, сведя на нет всю предыдущую крутотень.
Хорошо всё-таки, что здесь никого нет, — с облегчением подумала Маша, согнувшись над мёрзлой травой и издавая такие звуки, которые смелые девочки не издают.
— Что с тобой? — спросил мыш, порхая над её головой.
— Ничего, — тихо гордясь собой, ответила девочка. — Всё в порядке. Только вот… — она растерянно осмотрела рваный комбинезон, грязную босую ногу… — Вряд ли в таком виде можно бежать из интерната.
— Почему? — таких тонкостей мыш Терентий тоже не улавливал. — Какая разница? Ты жива, ты можешь двигаться… Пойдём отсюда скорее!
— Нет, — Маша проявила свойственную почти-девятилетним девочкам прозорливость. — Наверняка Очкастый уже спустился во двор. Сейчас он заставит людей в серых халатах прочесать территорию.
Ей очень нравилось, как это звучит: «прочесать территорию». Жалко только, что применяется этот термин по отношению к ней.
— Они тебя поймают? — ужаснулся мыш.
— Нет, если я спрячусь, — Маша зябко пошевелила босыми пальчиками и оглядела двор критическим взором.
Во дворе было пусто. Жухлая трава полегла от ночных заморозков, периметр — ещё одно великолепное, звучное слово — просматривался целиком, до самого забора.
За которым, по словам Терентия, ждёт Рамзес…
Но до встречи с добрым псом ещё очень далеко, — Маша вздохнула. — Если я сейчас наделаю глупостей, если поведу себя, как маленькая девочка…
Надо срочно повзрослеть, —
