свинцом. Там заорали, люди повалились навзничь, с флангов стремительно застрекотали фланкирующие пулеметы. Шьющий стук МГ-42 не спутать ни с чем. Раненая лошадь пронзительно завизжала, встала на дыбки, рванулась в сторону и опрокинулась вместе с телегой. Черными холмиками застыли тела. Зотов видел, как двое успели нырнуть за межу, преследуемые фонтанчиками взрытой земли. Пулеметы замолкли.
– Эй, слышите меня! Сдавайтесь, суки! Даю десять секунд! – срывая голос, заорал Решетов и подмигнул Зотову. – Лихо мы их?
– Красивая победа.
– Ну так. А как вам, товарищ второй секретарь?
– Уймись, Решетов, – поморщился Кондратьев и опустил автомат. – Как в тире сработали.
– Нихт шиссен! Вир гебен ауф! – донесся с поля напуганный голос. Поднялись два человека. Один кренился на сторону и держался за бок.
– Я один это слышал? – изумился Решетов, жестом отправляя группу бойцов. Лошадь стонала по-человечески и дергала задними ногами. Партизаны рассыпались по полю и осторожно дошли до телеги. Ударили одиночные, добивая лошадь и тяжелораненных. Пленных обыскали и погнали к траншеям.
– Почему по-немецки? – заметно растерялся Кондратьев.
– Может немцы? – логично предположил Зотов.
– Встречайте гостей дорогих, – залихватски усатый партизан в прохудившимся ватнике ударами приклада спустил пленных в окоп. Выглядели они крайне жалко: грязные, оборванные, испуганные. Один постарше, заросший колючей щетиной, седой, словно лунь, второй помоложе, лет восемнадцати, с расширенными, наполненными слезами глазенками, зажимающий рукой кровоточащую рану в левом боку.
– Нихт шиссен, нихт шиссен, – зачастил седой, давя угодливую улыбку. – Вир дойчен. Аллес клар.
– Я, я, дойчен зольдатен, – шипя от боли, закивал молодой.
– Охренеть! – Решетов хлопнул руками по бедрам. – Нет, Вить, че за дела?
– Немецкий у них рязанского разлива, – хмыкнул Зотов и по всегдашней, избывчивой доброте полез помогать. Под рубахой у раненого булькало и судорожно пульсировало, пулевое отверстие. Зотов примерился и запустил в дырку палец.
– А-а-а, сука бля, – взвился пленный.
– Обучение русскому – быстро, надежно, с гарантией, – улыбнулся Зотов, извлек мерзостно чавкнувший палец и отвесил «немцу» леща. – К чему эта комедия, актеры крепостного театру?
– Это все он, он, – застонал молодой, тыча в седого. – Он меня подговорил!
– Самый умный что ли? – Решетов пихнул седого ногой.
– Нихт шиссен, их бин дойчен, – судорожно затрясся седой, доигрывая по инерции роль.
– Я тебе щас башку прострелю, – пообещал Решетов.
– С Локтя мы, – заныл молодой. – Меня Ленькой звать, а этого Яшкой Седым. По нам как стрелять начали, Яшка и говорит: «Прикинемся немцами, немцев стрелять на месте не будут, а нас, каминцев, сразу в расход.»
«Забавная животина», – подумал Зотов и заглянул Седому в глаза.
– Может хватит Ваньку валять?
– Я не валяю, – буркнул пленный. – Жить очень хочется.
– А кто не дает?
– Всяко бывает, – простодушно откликнулся Яшка. – Мозга со страху запутались, вот я и счудил. Стрелять, значит, не будете?
– А надо? Кто такие?
– Разведка моторизированной истребительной роты локотской волости.
– Моторизированной, – Решетов подавился смешком. – При телеге?
– Все не пешком.
– Ваша задача? – спросил Зотов.
– Доразведать Тарасову Гуту, – шмыгнул носом Яшка Седой. – Посмотреть исть партизаны или сбежали.
– И истребить?
– Шо?
– Рота же истребительная, должны истреблять.
– А. Не, – гнилозубо и обезоруживающе улыбнулся Седой. – Я, к примеру, и с винтовки палить не умею.
– Все вы так говорите. Сколько вас? Только без фокусов. Правду.
– Я в жизни не врал, – обиделся Яшка.
– Сколько?
– Три пехотных батальона в Холмецком хуторе и мехбат на подходе. Каминский рвет и мечет, обещался к вечеру выбить вас вон. Вы мне оружие дайте, я с вами пойду! И гранату!
– Экий ты шустрый, – хмыкнул Решетов.
– А лучше отпустите, я скажу нетути партизан. Мне поверят, Яшка Седой ни в жисти не врал!
– Заткнись, – оборвал Зотов. – Где этот хутор?
– Отсюда километров семь по дороге на Локоть, – отозвался Решетов.
– Часа через два ждем гостей.
– Три батальона, – ахнул второй секретарь. – Приказываю немедленно уходить.
– Тебе надо, ты и иди, – резанул Решетов.
– Останетесь?
– А чего? Подумаешь, три батальона, мне полк подавай или дивизию.
– Самоубийца.
– Мне в царствие небесное и так хода нет.
– Товарищ Зотов, – умоляюще протянул секретарь.
Зотов взвесил все за и против и просто сказал:
– Мы остаемся. Деревни без боя отдавать нельзя. Выгадаем время, вы, в Кокоревке, подготовитесь к обороне.
– Как знаете. Я с себя ответственность снимаю. Пленных заберу.
– Забирайте.
– Если тут ляжете, плакать не буду, –Кондратьев резко повернулся и ушел.
– Плакать не буду, – передразнил Решетов. – Нас рота, пободаемся с Каминским несколько дней.
– Разрешите мне с ребятами в лес, – попросил Карпин. – Не люблю в голом поле сидеть. Там от нас больше пользы будет.
– Иди, лейтенант, – кивнул Зотов. Смысла держать разведку на привязи нет. Карпин не пропадет, а крови полицаям попортит.
– Саватеев, – повернулся Решетов. – Придай лейтенанту пол взвода наших, при одном ручнике. Выбери лучших.
– Шестакова не видел? – спросил Карпин.
– Сам обыскался, – признался Зотов. – С утра был, а потом, фить, ветром удуло. Дурацкая манера исчезать, а потом появляться с загадочным видом.
– Хотел его с собой взять, да чего уж теперь…
– Удачи Миш, ни пуха вам ни пера.
– К черту, – Карпин сверкнул разбойничьими глазищами и скрылся в траншее, ведущей к опушке недобро нахмуренного, елового бора.
Нет ничего хуже ожидания предстоящего боя. Страх гнездился в душе, в голове сухо щелкал обратный отсчет. Девять, восемь, семь… – кто сегодня останется в этих окопах? Рыхлым, зеленисто-коричневым покрывалом до самойзубчатой кромки далекого леса раскинулась нетронутая, стосковавшаяся по плугу земля. Луговая трава ползла низкими волнами, привыкнув никнуть перед напором скороспелой, озимой ржи. В безоблачном небе радостно щелкал крохотный жаворонок. Над дорогой подрагивало жаркое, пыльное марево.
Рядом закурили, дымя, как сломанныйпаровоз. Зотов повернулся и увидел примостившегося за бруствером Шестакова.
– Ты где был?
– Здеся.
– Не бреши.
– Вот те крест.
Глазки честные-перечестные. Есть у некоторых удивительная способность врать, искренне веря в своюсамую подлую ложь.
