умным и добрым, для духовного разъяснения – к людям начитанным в Писаниях, а за необходимым для жизни, за требами – к рукоположенному таинственно, для этого благодать имеющему священнику. Ответ их велик перед Богом, но для нас сила их безмерна.
Соня молчала, перестав плакать, потом возразила:
– Но читали же вы, знаете, что благодать находит и не на посвященных и они прозревают и пророчествуют.
– Да, но таинств не совершают! Добро, когда такие избранники облекаются и священническою силою, тогда благость их неизреченна, но одним пророчеством не спастись.
– И вы верите, что теперь могут быть такие избранники?
– Благодать не оскудевает. И теперь есть, нужно только видеть зорко.
– Среди священников?
– И среди них, вероятно, есть такие и среди мирян, дух веет, где захочет, и ищет сосуда уготованного!
Опять помолчав, Соня поцеловала Марину, уставшую и тоже замолкшую, и прошептала:
– Спасибо, сестра милая, мать Марина.
– Что ты, Сонюшка, Господь с тобой.
– Ты научила меня и любить, и жить, и веровать.
– Полно, любить тебя сердце научило, жить – воля Божья. А Иосиф Григорьевич, тот пойдет по пути, сначала колеблясь, как ребенок на слабых ножках, идя от стула, потом радостно к матери побежит, крича: «Вот я хожу», а та смеется, сама не приближаясь, добрая, чтобы окрепли милые, резвые ножки и страх минул.
Марина умолкла и не ответила, когда Соня ее окликнула, та зажгла свечку, больная сидела, закрыв глаза, бледная.
– Что с тобой? Дать тебе воды?
– Ничего, устала я очень, да вот еще…
– Не говори больше, если это утомляет, волнует, вредит тебе. Спасибо и за то.
– Нет, это другое. Скажи, Иосиф Григорьевич не нуждается?
– То есть как?
– Ну так, деньги у него есть свои, кроме этого наследства?
– Да, немного, а что?
– Отдал бы он это наследство своей жене, – и ему спокойнее, и ее в грех не стал бы вводить.
– Да, я скажу, у него есть немного, у меня есть, на четверых с Виктором хватит.
– Это очень хорошо было бы, а то особенно теперь такая суета поднимется с этими делами, а ему нужен покуда покой.
– Да, я скажу ему. Как нам в голову не пришло?
– Поговори, голубка. Вот и наши идут, лягу.
Действительно, в соседней комнате раздались голоса и показался свет. Соня вышла другою дверью через коридор, она была как разбитая, но счастливая, не замечая своей усталости.
Через несколько дней Екатерина Петровна была немало удивлена, когда ей подали карточку Иосифа; она сидела за письмами и бумагами общества, где она играла теперь видную роль, несколько вытесняя даже тетю Нелли. Она с некоторым беспокойством глянула на вошедшего, сказав: «Садитесь».
Тот начал, запинаясь:
– Вот я хотел вам предложить одну вещь: то наследство, которое на днях я имею получить…
– Да? – сказала Пардова, насторожившись.
– Я намерен эти деньги внести на ваше имя, или, если хотите, может быть, это представит формальные затруднения, не получая его, отказаться в вашу пользу.
Екатерина Петровна, казалось, боялась ловушки, пораженная неожиданностью такого предложения. Потому она слушала не совсем спокойно, что говорит муж; с запинками, но с привычным простодушием он продолжал развивать свое предложение. Наконец, когда он умолк, Катя подошла к нему и спросила:
– Вы хотите развестись со мною? Иосиф посмотрел с удивлением.
– Нет, я об этом не думал, это как вы хотите; я, вероятно, не женюсь.
– Вы благородный человек, Иосиф Григорьевич, я вам очень многим обязана, я знаю и вижу, что недостойна вас, но что же поделать, кто не ошибался? У меня к вам тоже предложение и просьба: я знаю, что деньги для вас были бы нужны.
– Нет, нет, вы не стесняйтесь, – перебил было ее Иосиф.
– Нет, я знаю; так вот, сохраните из этого наследства часть, которая бы слегка помогала вашим денежным делам, и потом – пусть все это будет между нами.
– Хорошо, мне все равно.
– Да, я знала, что вы согласитесь, что поступаете благородно не для того, чтобы трубили о вашем великодушии. Благодарю вас. Вы, говорят, скоро едете?
– Это еще далеко не решено…
– Дай Бог устроиться вам, как вы хотите и как заслуживаете этого. А Фонвизин едет с вами?
– Да, и Соня, и Марина, вероятно.
– Ах, и они?
– Что вас удивляет в этом?
– Нет, ничего.
Удивлению Екатерины Петровны не скоро было суждено прекратиться, так как вскоре после визита Иосифа к ней явилась неожиданно Леля, казавшаяся очень больной, расстроенной и не сумевшая ничего толком рассказать ни о своем пребывании за границей, ни о причинах размолвки с Беззакатным, говорившая несвязно, впадая то в слезы, то в выкрики.
Екатерина Петровна крепко задумалась после ее ухода, и когда потом пришли Нелли и Петр Павлович, между разговором Пардова заметила:
– Нужно обратить внимание на Лелю.
– А что?
– Она легко может стать очень полезною и сильною в обществе.
– Вы думаете?
Екатерина Петровна наклонила утвердительно голову с видом знатока.
– Я верю в вашу проницательность, милая, – сказала Нелли.
Совсем прощаясь, Катя молвила, будто мельком:
– Да, дело с мужем я прекращаю – пусть живет себе как хочет, а чужих денег мне не нужно.
– Вы слишком великодушны, – сухо заметила Нелли.
Петр Павлович вступился было:
– А как же ваше благое намерение?
Но Пардова прервала его:
– Человек предполагает, а Бог располагает.
Помолчав, прибавила:
– На Пасху в пользу бедных общества я жертвую тысячу рублей, я пришлю с Сергеем Павловичем, он ведь зачислен нашим секретарем.
– Как же, как же, вашим секретарем, – ответил Петр Павлович.
Только выйдя на улицу, Нелли пришла в себя и громко сказала:
– Каково?
– Да, можно признаться, – протянул спутник.
V
Прошла Пасха с целодневным звоном, где-нибудь за городом промчались уже «с гор потоки» и заиграли овражки, протоковали тетерева на проталинах, просинели подснежники, а наши все еще сидели в городе. Марина даже не сидела, а все лежала, то забываясь, то бодрствуя. Но никак нельзя было отговорить ее ехать на кладбище в Радуницу; накануне еще она так этим волновалась, что доктор сказал, пожимая плечами: «Попробуйте, тяжело отказать в, может быть, последнем желании». Марина потребовала, чтобы при ней завязали узелок с красными яйцами и куском сухого кулича, веселая и будто более бодрая. Поехали втроем с Иосифом и Соней, в наемной карете, с лестницы еле снесли Марину, но она все шутила и смеялась:
– А уж назад, чур, я одна влезу.
– Ну хорошо, мы вам помогать не будем, помните.
В карете она велела открыть окна и жадно смотрела на дома, сухие тротуары, фонари и людей, будто все видя впервые.
