Михаил Алексеевич Кузмин
Собрание прозы в девяти томах
Том 4. Четвертая и пятая книги рассказов
Четвертая книга рассказов
Покойница в доме
I
– Я всегда ставлю на седьмых. Потом смотрю лошадь и жокея.
– И что же выходит?
– Выходит то, что я в выигрыше. Вот сегодня вы и Сережа все свои деньги проиграли и злитесь поэтому… Нечего, нечего, я вижу, что вы злитесь: Сережа сдвинул фуражку на затылок, и вы тоже несколько взволнованы, а у меня, кроме своих, еще тридцать рублей прибавилось, так что я могла бы даже угостить вас скромным обедом, если б дома папа не ждал нас. И вы, Андрей Семенович, поезжайте к нам, папа вас тоже ждет.
– Я в вашем распоряжении, Екатерина Павловна, – отвечал безусый офицер, щелкая каблуками.
Автомобиль катил уж по Троицкому мосту, а Екатерина Павловна все продолжала говорить, – так, ни о чем, будто ей доставляло удовольствие просто наполнять воздух звуками своего голоса и смотреть направо и налево из-под широкой с трауром шляпы своими карими с малиновым оттенком глазами. Она была похожа на брата круглым, несколько полным лицом с ямочками на щеках, прямым, приподнятым носом, густыми темными волосами и бровями, расширенными к вискам, как хвосты кометы. Ничто, казалось, не омрачало ее, и только войдя в переднюю и сбросив пальто на руки лакею, она, вздохнув, произнесла:
– Бедная мама: все устроить, как хотела, и умереть! Я не могу об этом подумать.
Студент взял ее под руку и сказал:
– Не говори только этого при отце, Катя, не расстраивай его.
– За кого ты меня считаешь? – ответила сестра и повела на него малиновым глазом.
– Я так сказал. Я знаю, что ты молодец!
– Катерина Павловна не только молодец, но у нее вообще твердый и завидный характер, – произнес молодой офицер с убежденностью.
– Все мы тверды до поры до времени, – заметила Катенька, улыбаясь, и прибавила, будто чтобы переменить разговор: – К нам скоро приедут тети Софи и Елена из Берлина. Ведь вы знаете, что мама была отчасти немка, хотя и носила французскую фамилию Ламбер.
– Да, да, я знаю. Что же, ваши тетушки – замужние или вдовы?
– Не знаю. Кажется, обе старые девы. Я не имею о них никакого представления. Отец получил вскоре после похорон письмо от одной из них, которого он мне не показывал, но которое считает удивительным по возвышенности чувств и христианской настроенности. А потом объявил, что они сюда приедут. Вот и все, что я знаю. Конечно, если они хоть отчасти похожи на маму, они должны быть ангельскими душами.
– Ваша матушка была удивительная женщина, которая при всей возвышенности характера обладала большою жизненностью и настоящею любовью к земле, что перешло и к вам, мне кажется.
Катенька, указывая на плотно затворенные двери рукою, с которой она еще не сняла черной с белыми швами перчатки, сказала:
– Вы знаете, в комнате мамы все, все осталось без перемены с того дня, как она заболела. Открыто пианино, на котором она играла по вечерам, открыта книга, которую она читала, и на рабочем столике все еще лежит голубая материя ее последнего шитья. Я не люблю, когда отец туда ходит.
Разговор прервался, потому что в комнату вошел Павел Ильич Прозоров – отец Кати и Сережи, высокий человек, приближавшийся к пятому десятку: седина смягчала рыжевато-золотой цвет его довольно длинных волос и делала еле заметной небольшую бороду; голубые глаза на свежем розовом лице, нерешительная походка и движения очень отличали его от детей, похожих, вероятно, на покойную мать; лишь звонкий, несколько картавый голос да манера откидывать голову назад, выставляя шею, напоминали, что все трое носили фамилию Прозоровых. В длинном сюртуке, закрытом жилете и низком отложном воротнике он был похож на английского проповедника или старинного доктора более, чем на писателя, чьи острые, элегантные и парадоксальные статьи пленяли тех немногих, которые их читали. Получив за год перед этим большое и неожиданное наследство, он мог спокойно и с любовью заниматься излюбленными им наукой и чтением, окруженный тем достатком, которого, конечно, ему не дало бы положение оригинального и уединенного мыслителя. Но здесь постигло его испытание в виде смерти жены, Ирины Артуровны, урожденной Ламбер, на которой он женился по страсти во время своих заграничных скитаний, которые он предпринял, как каждый передовой русский его времени. Направив жизнь, Ирина Ламбер неожиданно умерла, оставив неутешным вдовца и достаточно определившимися детей.
И эти два месяца, что они жили втроем, были грустным, но довольно спокойным и как-то еще более любовным временем. Как цветы в букете, из которого вынут средний цветок, сами крепче сжимаются, чтобы наполнить лепестками и листьями образовавшуюся пустоту, так и эти трое людей, казалось, еще теснее привязались друг к другу после того, как ушла от них та, которую они по-разному, но одинаково сильно любили.
За столом велись негромкие беседы о вещах посторонних, так как дети и гость считали Павла Ильича, может быть, и справедливо, наиболее слабым и удрученным недавней потерей. Они разговаривали с ним как с больным, хотя он, по-видимому, тоже крепился и не только проговорил весь обед, но даже перешел со всеми в гостиную пить кофе.
Но все-таки, когда он удалился к себе, молодые люди вздохнули с облегчением и разговор принял более живой и свободный характер.
Стоя у окна, через которое виден был янтарь побледневшего неба, Сережа сказал:
– Поедемте, господа, кататься! Такой чудный вечер.
– Мало мы еще сегодня трепались? Я и от скачек не отдохнула, и потом, теперь поздно. Во всяком случае, если Андрей Семенович поедет, поезжайте вдвоем: я останусь.
– Без вас нам будет скучно, – сказал офицер.
А Сережа от окна продолжал:
– Я не знаю, когда я вижу весною это бледное небо, чувствую ветер с моря, на меня находит какая-то расслабленность и беспокойство. По-моему, все путешествия, все романы должны начинаться весною. Это одна из тех немногих общепринятых истин, которые верны. Потому что по вечерам весной чувства неопределенны и смешаны, составлены из желания любить, из безнадежности, из чувства близкой смерти и из страсти к перемене мест.
– Все это очень хорошо, но я никакого желания переменять место не имею.
– Подумай, Катя, как будет очаровательно, когда янтарь небес отразится в твоих прелестных малиновых глазах!
– Сережа
