Хозяйка «Утренней Зари» взглянула на него ипочти утвердилась в своем мнении. Однако руки у него были красивы, и он умелсделать так, чтобы это бросалось в глаза. Все-таки уродливым его, пожалуй, неназовешь, подумала она.
— И что же сталось с этим Риго потом,сударыня? Кажется, вы или кто-то из ваших собеседников упоминали о его судьбе?
Хозяйка покачала головой — впервые за все этовремя; до сих пор она только выразительно кивала ею в такт своим словам. Вгазетах, говорят, писали, будто его пришлось снова запереть в тюрьму, ради егособственной безопасности, сказала она. Но как бы там ни было, он не получил позаслугам, и это очень жаль.
Гость пристально смотрел на нее, докуриваясвою последнюю папиросу, и если бы она видела его лицо в эту минуту, все еесомнения относительно его внешности были бы разрешены. Но она сидела,склонившись над работой, а когда, наконец, подняла голову, лицо это было ужесовсем другим. Белая рука приглаживала топорщившиеся усы.
— Соблаговолите указать мне мою комнату,сударыня.
— Сию минуту, сударь. Эй, муженек!
Сейчас муженек проводит его наверх. Там ужеспит один путешественник, он очень устал и залег спозаранку; но комнатабольшая, в ней две кровати, а места хватило бы и для двадцати. Все это хозяйка«Утренней Зари» прощебетала вперемежку с возгласами «Эй, муженек!», обращеннымик кухонной двери.
Наконец в ответ послышалось: «Иду, женушка!»;путник захватил свой плащ и котомку, пожелал хозяйке покойной ночи, изъявивудовольствие по поводу того, что завтра снова увидится с нею, и муженек,вынырнувший из кухни в поварском колпаке и со свечой в руках, повел его покрутой и узкой лестнице наверх. Комната, предназначенная для ночлега гостей, ив самом деле была велика, с неструганым дощатым полом и неоштукатуреннымпотолком. По сторонам стояли две кровати. Муженек поставил свечу на стол,искоса оглядел гостя, наклонившегося над своей котомкой, и, буркнув: «Ваша —направо!» — удалился. Хорошим ли, плохим ли физиономистом был хозяин, но толькофизиономия гостя ему явно не понравилась.
Гость презрительно поморщился при виде чистых,но грубого холста простынь на постели, сел на плетеный стул рядом и, вытащив изкармана все свои деньги, принялся пересчитывать их на ладони.
— Без еды обойтись нельзя, — пробормотал он,кончив это занятие, — но, черт побери, нужно, чтобы с завтрашнего дня за моюеду платили другие!
Так он сидел в раздумье, машинально взвешиваяденьги на ладони, но вот, наконец, мерное всхрапывание соседа, занимавшеговторую кровать, привлекло его внимание и заставило его оглянуться. Спящийзавернулся в одеяло и опустил полог у изголовья, так что его можно было толькослышать, но не видеть. Но это мерное глубокое всхрапывание все время напоминалоо нем новому гостю, покуда тот сбрасывал свои стоптанные башмаки, снимал сюртуки развязывал галстук, и в конце концов любопытство его было настольковозбуждено, что ему захотелось взглянуть на соседа.
Он подкрался поближе, потом еще поближе и ещепоближе и, наконец, очутился у самой кровати. Но лица спящего он все же не могразглядеть, мешало одеяло, натянутое на голову. Спящий храпел, все так жемерно; тогда бодрствующий протянул руку (эта гладкая, белая рука! какимпредательским движением скользнула она к изголовью) и тихонько приподнялодеяло.
— Громы и молнии! — прошептал он, попятившись.— Кавалетто!
Должно быть, маленький итальянец смутнопочувствовал сквозь сон, что кто-то стоит у кровати; он перестал храпеть, шумноперевел дыхание и открыл глаза. Но он еще спал, хоть и с открытыми глазами.Несколько секунд он бессмысленно смотрел на своего бывшего товарища позаключению, потом вдруг с криком испуга и удивления вскочил с кровати.
— Тсс! Тише! Это я! Ты что, не узнал меня? —зашипел на него ночной гость.
Но Жан-Батист, испуганно тараща глаза ибормоча какие-то заклинания и восклицания, забился в угол за кроватью,дрожащими руками натянул панталоны, накинул куртку и завязал рукава подподбородком, а затем попытался шмыгнуть в дверь, не обнаруживая ни малейшегожелания возобновлять знакомство. Однако бывший товарищ по заключениюпредупредил его, загородив собою дверь.
— Кавалетто! Проснись, друг! Протри глаза ипосмотри хорошенько! Ведь это же я — только не зови меня так, как раньше звал,— мое имя теперь Ланье, слышишь, Ланье!
Жан-Батист, у которого глаза уже выкатилисьчуть не на лоб, судорожно мотал в воздухе указательным пальцем правой руки,точно наперед отрицая все, что этот старый знакомец еще когда-нибудь могсказать ему в своей жизни.
— Давай руку, Кавалетто. Ведь ты же знаешьджентльмена Ланье? Вот рука джентльмена, пожми ее.
Ноги у Жан-Батиста все еще подгибались отстраха, но, услышав знакомый снисходительно-властный голос, он покорно шагнулвперед и протянул руку. Господин Ланье захохотал, сжал его руку, сильно тряхнули отпустил.
— Так, значит, вас не… — пролепеталЖан-Батист.
— Не обрили? Нет. Вот, посмотри! — воскликнулЛанье и сильно дернул головой. — Сидит так же крепко, как твоя.
Жан-Батист слегка задрожал и стал озираться посторонам, словно стараясь вспомнить, где он находится. Его покровительвоспользовался этим, чтобы запереть дверь на ключ, после чего вернулся к своейкровати и сел на нее.
— Взгляни! — сказал он, показывая на своирваные башмаки. — Пожалуй, не слишком подходящий наряд для джентльмена. Нонужды нет; увидишь, как скоро я нее это заменю новым. Садись, что стоишь? Займисвое место!
Жан-Батист все с тем же испуганным видом уселсяна пол, подле кровати, не сводя глаз со своего покровителя.
— Вот и чудесно! — вскричал Ланье. — Как будтомы в своем распроклятом старом логове. Давно тебя выпустили оттуда?
— Через два дня после вас, патрон.
— А как ты попал сюда?
— Мне было сказано, чтобы я не оставался вМарселе, вот я и пустился куда глаза глядят. Перебивался как придется; побывалв Авиньоне, в Пон-Эспри, в Лионе, на Роне, на Соне. — Его загорелая рука быстрочертила весь этот путь на досках пола.
— А теперь куда направляешься?
— Куда я направляюсь, патрон?
— Да.
Жан-Батисту явно хотелось уклониться отответа, но он не знал, как это сделать.
— Клянусь Бахусом! — вымолвил он, наконец,словно через силу. — Я думал податься в Париж или, может быть, в Англию.
