Пуля закрыла лицо ладонями.
— «Пуля — Поля…»
К Полю езжай — Рафиковой педовке, Киршиному приятелю! Если совсем хреново будет…
Пуля с прежним недоумением смотрела на стоящую к ней спиной Галину.
— Он приятель той самой Кирш, которую я… сделала?
— Кишка у тебя гонка ее сделать! Если она даже мне…
— Ты что, ее любишь? — Пуля медленно поднялась с пола.
Галина молча повернулась и вышла из гостиной, закрыв за собой дверь. Пуля огляделась: она не знала цену вещам, но догадывалась о ней в отражении глаз их хозяев… К этим бронзовым подсвечникам Долинская относилась, как к живым существам, и могла обмолвиться с ними парой слов, картины во всем доме смотрели со стен с превосходством, и Галина пожирала их взглядом, глядя снизу вверх, зачем-то везде был хрусталь — его смысла и отношения хозяйки дома к этим холодно сверкающим формам Пуля не понимала, но чувствовала, что все это повышает стоимость пустоты и придает какой-то особый смысл пространству… Теперь, еще раз оглядев гостиную Долинской, Пуля поняла, что этот недолгий отрезок ее жизни в роскоши закончился — так же неожиданно, как начался. На спинке дивана висела черная шаль, которую Галина обычно набрасывала себе на плечи с таким вызовом, как будто это была по меньшей мере горностаевая мантия; Пуля улыбнулась, поднесла шаль к носу и втянула в себя тяжелый запах духов, затаившийся в темных нитях, как неприрученный зверь. Когда несколько лет назад Пуля уезжала в Москву, на маме тоже была вязаная шаль — не такая дорогая, но нарядная — мама надевала ее только для выхода в гости. Галинина шаль выскользнула из руки, и Пуля сжала задрожавшие пальцы в кулак: «Прощайте, госпожа!»
Полдня бродила она по городу. Белокаменные степы и сверкающие витрины вызывающе выступали ей навстречу, как нарядное платье своенравной мещанки, воткнувшей руки в боки…
В кафе зайти было страшно: за прозрачными стенами сидели стройные костюмчики — женщины, не имеющие возраста, и галстуки напротив, и дорогие часы, отдыхающие на столе вместе с ухоженными мужскими руками. У Пули рябило в глазах: все детали этою мира были лишь лоснящимся фоном для ее убожества. На ней была хорошая куртка и дорогие штаны с пустыми карманами, но дело было не в одежде и не в отсутствии денег: люди, зашедшие в кафе на бизнес-ланч, скорей всего, приходили сюда в одно и то же время, чувствовали себя уверенно и каждый вечер возвращались домой, зная, что завтра будет такой же день. Похоже, эти люди были уверены, что они избранные и находятся внутри сложного механизма большого города, а вот она, Пуля, как ненужный винтик, то и дело выпадает из этого механизма и оттого не сидит в кафе, а с ненавистью пьет горький джин из жестяной банки.
Пуля смяла банку в кулаке и, не глядя, бросила мимо урны. Слово «Булочная» посреди Москвы показалось Пуле спасительным: она зашла туда и, втянув все сдобные запахи одновременно, почувствовала себя маленькой и счастливой — на одну минуту, чтобы снова оказаться по ту сторону тяжелой двери с пакетом маковых сухарей под мышкой.
— Наших бьют! — радостно закричал мальчишка, неожиданно выбежавший на нарядную улицу из подворотни, однако, увидев, что никто из товарищей не выбежал за ним, присвистнув, побежал обратно. Пуля остановилась.
«Наших бьют!»— На этот клич она всегда радостно выбегала из своего двора и с готовностью неслась туда, где, как ей казалось, была необходима.
У Пули был свой город, точнее, поселок, и там было еще холодней: и бродить-то было негде, разве что драться с кем-то в подворотне, каждым движением утверждая: «Я есть на этом свете!» У мамы было много детей: Пуле — младшей — почему-то не хотелось называть их братьями и сестрами; она часто забивалась в угол на сеновале и ждала, когда кто-нибудь вспомнит о ее существовании; вспоминала бабушка, пока была жива: она звала ее, а потом гладила внучку по волосам шершавой рукой и давала маковый сухарь — любимое Пулино лакомство.
Вечером она возникла на том же пороге, где недавно была Кирш. Дверь открылась, и стало горячо и горько.
— Кофе варишь? — Пуля прошла в прихожую, слегка отстранив хозяина, и протянула руку: — Пуля.
— Поль, — представился в ответ Паша и вытянул свое запястье из крепкой ладони незнакомки. — Я не совсем понял ваш звонок, мадам: если вы проживаете с госпожой Долинской, какие у вас могут быть просьбы ко мне?! Тем более на том единственном основании, что мы единожды встретились в галерее моего друга…
Поль отступил от Пули на шаг и присмотрелся: девушка не слышала его слов, она смотрела куда-то в пространство между ними, и выражение ее лица с трудом можно было бы посчитать счастливым или хотя бы жизнелюбивым. Поль спрятал подбородок в широкий ворот своего свитера, как дамы, спасаясь от мороза, прячутся в высокий лисий воротник, понаблюдал несколько секунд за Пулей, которая продолжала смотреть в никуда, и махнул на нее рукой, сказав ниже, чем обычно:
— Ладно, проходи, раз пришла, как там тебя… Патрон, что ли…
— Ух ты, твой? — Пуля потянулась к стоящему в нише хрустальному кубку в виде боксерской перчатки.
Поль не успел ответить: «Нет» — как раздался грохот и звон: вслед за кубком вниз полетели две статуэтки и вазочка. Пуля виновато подняла глаза и развела широкие ладони:
— Что-то я сегодня все бью…
— Ничего страшного.
На шум из угловой комнаты выглянула голова, и несколько голосов за ней что-то проворчали. Поль оглянулся:
— Отдыхайте, друзья мои, все нормально.
— Так ты не один? — Пуля резким движением зачесала назад волосы.
— Все нормально, — спокойно повторил Поль и ей. Он молча выложил перед Пулей все содержимое замшевого мешочка.
— Трогательно ты к этому относишься.
Он помотал головой, доставая шприц.
Через пару минут они сидели, откинувшись в креслах, и каждый смотрел в свою точку на потолке, потом потянулся долгий и монотонный разговор
Они сидели друг перед другом, без интереса изучая незнакомые черты.
Пуля рассказала про свой поселок в Черноземье, Поль — про свой городок в Забайкалье; потом Пуля — про Галину, а Поль про Рафаэля, и, когда они уже сидели на ковре возле дивана, глядя друг сквозь друга едва заметными точками неподвижных зрачков, Пуля спустила рукав и придвинулась ближе: Поль был похож на беззащитного, но манерного птенца, по-женски вскидывал голову, отводил руку и сидел, сведя колени вместе. Пуля положила ладонь на Пашино колено и требовательно заглянула в глаза; оба знали: героиновой любви грош цена, но оба были в ту секунду сиротами… Потом, когда Поль лежал, натянув себе одеяло на нос, а Пуля натягивала на себя джинсы, он сказал безучастно:
— Если хочешь, можешь остаться на день, пока Рафаэль не вернется.
Пуля помедлила:
— Ладно, не больше, чем на день.
В тот самый день, когда… Как одиноко всем зимой, как вдвойне одиноко тем, кто одинок всегда… В тот самый день, когда Пуля лишилась Галининого крова, когда Кирш, как загнанный зверь, ходила среди чужих стен, желая увидеть двух человек: одного — чтобы отомстить, другого — чтобы улыбнуться и снова ощутить тепло плеча. В тот час, когда Алиса, оставив свои стены, бродила пол мокрым питерским снегом, представляя разговор с Марго и будущую встречу с Кирш (в неотвратимости этой встречи она больше не сомневалась)… в этот же самый день и час из дверей больницы бодро вышла Рэй, успевшая проникнуться твердым убеждением, что все люди в общем-то бездомны и все умрут. Последнее обстоятельство отчего-то особенно утешало Рэй, примиряя ее с мыслью, что еще пару-тройку-десяток лет протянуть можно и нет нужды перекраивать свое тело операцией по перемене пола, тем более — убивать его.
