На сердце полегчало, и я, восторгаясь дерзостью моего господина, залюбовался и его камзолом черного генуэзского бархата с серебряной бахромой, белоснежным воротником с вышитыми рукавами. На его шляпе с черным околышем, украшенным серебряным позументом, покачивалось серое перо короткие штаны были полосатыми, черно-серыми. Все это вместе напоминало оперение дикого голубя, когда он со своим гофрированным воротничком слетает на паперть храма Святого Клементия и, раздувая грудь, кружит перед голубкой.
Он постарался успокоить свое напуганное семейство. Сулил им самое блистательное существование сперва в Германии, потом в Богемии подле императора Рудольфа Габсбурга, говорил, что в Праге занятия наукой – дело обычное и всеми уважаемое. Там у него не будет нужды без конца доказывать преимущества просвещенного ума мятежному мужичью и неотесанным дворянам, у которых на уме одно – как бы затравить козленка да залить глотку пивом.
Для начала, объяснял он, мы отправимся к герцогу Мекленбургскому, деду короля Христиана. Это человек мыслящий, он уже давно и с большой горячностью приглашал приехать погостить. Оттуда, без сомнения, надлежит перебраться в Богемию, хотя можно опасаться, что Христиан IV, увидев, что семья Браге готова удалиться в изгнание, не захочет, чтобы он умножал таким образом славу иностранного двора, и попытается отговорить его.
Таков был мой господин Тихо: Никто еще не просил об этом, а он уже обещал, что в подобном случае проявит великодушие и, повинуясь зову сердца, согласится вернуться на родину.
Сиятельная дама Кирстен Йоргенс Даттер размазывала ладонями слезы по своим пухлым щекам, заранее ужасаясь при мысли о тяготах и обидах, уготованных им на чужбине. Ее страшило, что унижения, которых не сможет избежать ее супруг, коснутся и его потомства.
Тюге, наоборот, усмотрел отрадную сторону в этих переменах, известие о которых вызвало у его матери и сестер такие потоки слез. «Все это, напротив, отлично, – сказал он мне днем позже. – Пусть император Рудольф примет знаменитого астронома со всеми почестями, каких он пожелает! Там отец сумеет добиться для своих детей такого ранга, на какой мы не могли бы рассчитывать, оставшись в Дании».
Перед отъездом он послал меня к портному. Тот согласно воле хозяина сшил мне одежду с рукавами, очень пышными в локтях, а я еще попросил его сделать округлую складку на боку, чтобы мой братец-нетопырь мог прятаться в ней, а не томиться в кармане за поясом. «Как хорошо придуман этот фасон! – сказал мне портной. – Вытачка сбоку выглядит премило!» Он с удовольствием разглядывал меня, и женщины тоже. Что до Сеньора, он выругал портного, допустившего такую вольность при исполнении его заказа, и не пожелал высказать своего суждения о результате. Тем не менее он жестом приказал мне приблизиться:
– Это что такое?
И показал мне книгу в черном переплете, «De umbris idearum» Джордано Бруно, вытащенную из моего habersack лакеем, заподозрившим меня в воровстве.
– Я поднял ее с пола в библиотеке, на Гвэне. Когда Свенн Мунтхе погнался за мной и потом, когда я в ожидании своей судьбы прятался среди скал, эта книга была у меня под рубахой. Я и в мыслях не имел украсть ее и теперь охотно возвращаю ее вам.
– Она мне не нужна. А тебе я запрещаю ее читать.
– Увы, Господин, – признался я смиренно, – я помню ее наизусть.
– И другую?
– «De innumerabilibus, immenso et infigurabili»?[21]Да, ее тоже помню.
У него не было причин в этом сомневаться. С того дня, какн мне сдается, он стал мало-помалу примиряться с издавна мучившим его наличием в Природе нетленных истин, которых он не желал знать. Он все еще косился на меня, будто подозревая, что понятие о них мне внушил сам дьявол, но о том, чтобы прогнать меня с глаз долой, больше не помышлял. Напротив, мое присутствие стало ему необходимо, он, случалось, даже в ярость впадал, стоило мне отойти, только и слышно было:
– Куда подевался Йеппе?
– Я здесь, Сеньор, – отзывался я.
Чувствовать, как умиротворяет его этот ответ, было бесконечной отрадой. Порою даже во снах мне мерещился его зов. Тогда я пробуждался с привычным откликом на· устах, готовый в тот же миг предстать перед моим господином.
Из Копенгагена мы выехали в трех экипажах, каждый из которых влекла пара коней; направлялись мы в Кёге – там, как нам сказали, нас еще со вчерашнего дня ждал корабль. Слуги поочередно то ехали верхом, то поспешали за каретами на своих двоих. Повозка, крытая белой тканью, везла служанок.
Чуть только наш караван тронулся в путь, покатил мимо храма Святого Клементия и мельниц, расставленных вдоль дороги у городской окраины, как прискакали королевские посланцы, заинтересованные сим необычным переездом. Они пожелали знать, куда направляется господин Браге и почему с ним столько сопровождающих. Хозяину пришлось притаиться и вести себя смирно, ибо он прятал в конной повозке среди служанок Венсосиля, островного священника, переодетого лакеем. Поэтому мы выехали из города, ни единым словом не перекинувшись с непрошеным эскортом.
В тот же день, о чем в дальнейшем, еще пойдет речь, на остров Гвэн нагрянуло несколько господ, ища там новых поводов для оскорбительных обвинений господина Браге. Но он, не желая подвергаться их допросам, поспешил бежать и даже в дороге все еще торопил нас.
В Кёге мы добрались совершенно измученные,· при выезде из Копенгагена потеряв полдня из-за непредвиденных осложнений отъезда, капризов девиц Браге, поломанной оси причем еще и Йорген сломал ногу, пытаясь помочь лакеям починить карету. Нашли молодого врача, чтобы ухаживал за ним в дороге. Он наложил на ногу лубки. Злополучный пациент стонал так, словно богу душу отдавал, да еще ему приходилось терпеть насмешки старшего брата. Ливень, который хлестал на побережье как из ведра, придавал этим невзгодам особый зловещий оттенок, и томил душу страх, что не в добрый час началось это путешествие.
Отплывали мы уже не на «Веддерене» (его забрал король), а на другом судне, побольше, оно называлось «Хольгер Данске». Женщины, в первую очередь София Браге, после исчезновения Ливэ ставшая крайне боязливой, перед тем как взойти на борт, подпоили меня в надежде, что я проболтаюсь, если предчувствие оповестит меня о грозящем нам кораблекрушении. В меня влили столько пива, что первый день плавания я спал и не заметил, как мы миновали оконечность острова Гедсер. Я еще и часть ночи проспал, несмотря на холод, слишком пронизывающий для июня месяца, а разбудили меня только перед рассветом.
Дети и лакеи, простудившись, кашляли. Ветер стонал, то были звуки, леденящие кровь. Съежившись в предутреннем сумраке, каждый про себя терзался унынием, боясь чужбины.
Солнце, которое зашло незадолго до полуночи, в четыре показалось снова. Мы должны были добраться до Ростока к полудню, стало быть, в Любеке оказались бы перед закатом, не раньше. На этом судне, самом скрипучем, какое я только мог вообразить, под крики девочек, лай собак, привязанных на верхней палубе по трое, под ежеминутно нарастающий рев волн и свист ветра сиятельная дама Кирстен Йоргенсдаттер затеяла с сестрой хозяина ссору, которая, подогреваемая страхами обеих, дошла до такого ожесточения, что они потом до самого прибытия на место не сказали друг другу ни единого слова.
