подумал Вишневский, так и было бы. Он стоял бы и не препятствовал судьбе. Он закрыл глаза, сделал глубокий вдох и выдохнул, чувствуя, как локти упираются в край раковины и кровь запекается.
Вишневский взял себя в руки, смыл кровь и достал из ящика электробритву. Теплый металл бритвенной головки скользил по коже, пока подбородок и щеки не стали гладкими. Тогда он снова взглянул в зеркало. Уже лучше, подумал Вишневский. С усами и свежей раной на щеке он походил на какого-нибудь неопрятного офицера Австрийской империи из романа Стефана Цвейга, что по сравнению с его предыдущими ассоциациями было уже более обнадеживающим.
Вишневский, хихикая, подстриг маникюрными ножницами усы, оставив лишь тонкую полоску, и превратился в итальянского метрдотеля. Наконец он сбрил последние волоски.
В глубине души Вишневский до последнего надеялся, что ему еще позвонят и попросят выступить с речью. В своем воображении он прокручивал разные варианты телефонного разговора с Антье Мунсберг. Больше всего ему нравился тот, в котором он сперва категорически отказывался, на что Антье Мунсберг многократно перед ним извинялась (в том числе от лица канцлера) и в конце концов умоляла сделать это не ради нее, а ради страны: «Господин Вишневский, Германия нуждается в вас!
Залечите зияющие раны, примирите людей!» И он, Вишневский, после продолжительных раздумий наконец уступал со словами: «Если я нужен стране, так тому и быть!»
Конечно, звучало это смешно, но даже сейчас имело свой эффект.
Вчера на заседании правления фонда он сообщил, что «по организационным причинам» не выступит с речью в бундестаге. Конечно, все и так уже об этом знали, достаточно было читать пресс-релизы канцелярии. Но коллеги были с ним невероятно милы и делали вид, будто эта речь ничего не значит. Говорили, он должен радоваться, что избавился от этого бремени. К тому же этот новый тип обязательно опозорится, и в следующий раз снова позовут Вишневского.
Даже Хольгер Рёсляйн звонил ему и утешал, а между делом упомянул, что в скором времени собирается досрочно уйти на пенсию. «Борьба окончена, Гаральд, мы сделали все, что в наших силах», — заявил Рёсляйн. Он казался спокойным и беззаботным, рассказал, как провел с приятелем выходные на озере в Бранденбурге. А также сообщил, что собирается переехать в Айзенах, вероятно к родственникам. «Не принимай это все близко к сердцу, Гаральд, — сказал Рёсляйн на прощание. — Ты же знаешь, как говорят: хорошо смеется тот, кто смеется последним».
Но даже после слов Рёсляйна в Вишневском теплилась надежда на то, что все может сложиться иначе. Только теперь, когда он наконец сбрил бороду и поставил тем самым точку, душа его успокоилась.
36
Утром 9 ноября 2019 года Хартунга разбудил Дэвид Хассельхоф. По радио играла «Looking For Freedom», и Хартунг подумал, каким же дрянным должен быть день, начавшийся так ужасно. Он даже не успел принять душ, как раздался звонок в дверь «Кинозвезды»: курьер принес финальную версию речи, о которой Антье Мунсберг сообщила накануне вечером. Она добавила чрезвычайно важное предложение об открытии забора на венгерской границе.
Хартунг сходил к Бернду за кофе и двумя шоколадными круассанами и еще раз прочитал речь, которую перечитывал множество раз в течение последних нескольких дней, потому что Антье Мунсберг думала, что только так он сможет проникнуться чужим текстом как своим. По словам Мунсберг, они очень постарались передать специфический восточногерманский взгляд. Хартунг даже представил себе, как бедные спичрайтеры канцелярии сидели и судорожно пытались увидеть мир с точки зрения бывшего железнодорожника из Восточной Германии. Задача не из легких, признал он.
Хартунг выработал установку на сегодняшний день, которая заключалась в том, чтобы дать всему идти своим чередом, не воспринимать вещи слишком серьезно и спокойно ждать вечера, когда можно будет выпить холодного пива. Эта внутренняя установка появилась при значительном содействии Беаты и Бернда, хотя идея принятия и невозмутимости, конечно же, принадлежала Беате, а вот часть с пивом — Бернду. Хартунг был тронут заботой, которой они окружили его накануне вечером. Беата принесла его любимые котлетки с каперсами и шнитт-луком, Бернд открыл банку яичного салата. Как в прежние времена, они сидели втроем на его кровати и смотрели сперва «Лучшего стрелка», а потом «Пунш из жженого сахара». Эти фильмы сочетались друг с другом так же, как пиво с невозмутимостью.
Хартунг пролистал рукопись речи: о некоторые предложения он каждый раз спотыкался, поэтому просто вычеркнул их, что, по его мнению, не сделало большой разницы. «Читайте медленно, — наставляла Антье Муисберг, — и не стесняйтесь время от времени смотреть на аудиторию, это усилит эмоциональное воздействие». Хартунг пробовал отрывать взгляд от текста, но часто возвращался не к той строке, из-за чего фразы путались. Вдобавок он ужасно нервничал, к тому же живот потяжелел и вздулся, как будто Хартунг проглотил автомобильную покрышку, хоть и съел только один из двух шоколадных круассанов.
Он решил попробовать простую медитацию, которой вчера вечером его научила Беата. Нужно было прикрыть веки, зафиксировать взгляд на одном объекте и проговаривать про себя мантру. На прилавке лежал камешек, который Хартунг много лет назад нашел на пляже Рюгена. Это был куриный бог, гладко отшлифованный соленой водой. Прищурившись, Хартунг уставился на куриного бога и забормотал:
— Скоро все закончится. Скоро все закончится.
В самый разгар духовной практики он услышал стук в дверь, поднял взгляд и увидел Паулу.
— Видеотека закрыта, если только вы не пришли за фильмом о любви, — сказал Хартунг.
— Для любви мне не нужны фильмы, — сказала Паула.
— Вот как. Значит, вам повезло с возлюбленным.
— Может быть. А может быть, и нет. — Паула положила на стойку белый конверт. — В любом случае я знаю кое-кого, кто пишет весьма интересные письма, поэтому решила лично доставить ответ.
Не сказав больше ни слова, Паула развернулась и вышла из магазина. Хартунг торопливо вскрыл конверт и стал читать. Закончив, он начал еще раз с самого начала.
37
Фойе Рейхстага было ярко освещено, официанты во фраках разносили подносы с закусками и шампанским, нарядные гости входили в высокие стеклянные двери. Как только появился Хартунг, к нему поспешила Антье Мунсберг сообщить последние изменения в программе и расписание. Он выступал сразу после канцлера. «Апогей мероприятия», — сказала Мунсберг, бросив на него многозначительный взгляд, и снова куда-то умчалась. Хартунг увидел Ландмана, который стоял в углу зала, а теперь, заметив Михаэля, направлялся прямо к нему. Ландман выглядел иначе, каким-то бледным и измученным. Он подошел почти вплотную к Хартунгу и прошептал:
— Михаэль,
