Ну, как же я тебя отвергну,
Мой столь гонимый Vaterland,
Где все еще по Кёнигсбергу
Проходит узколицый Кант,
Где Фауста нового лелея
В другом забытом городке, —
Geheimrath Goethe по аллее
Проходит с тросточкой в руке.
…………………………
— От песенок твоих в восторге —
Не слышу лейтенантских шпор,
Когда мне свят святой Георгий
Во Фрейбурге, на Schwabenthor.
Когда меня не душит злоба
На Кайзера взлетевший ус,
Когда в влюбленности до гроба
Тебе, Германия, клянусь!
Нет ни волшебней, ни премудрей
Тебя, благоуханный край,
Где чешет золотые кудри
Над вечным Рейном — Лорелей.
Стихотворение «Германии» Цветаева станет править в 1940 году: «Где Фауста нового лелея, / В другом забытом городке, /Geheimrath Goethe по аллее / Проходит с веточкой в руке»[540]. Природная «веточка», рисующая Гёте Орфеем, обожествляющим природу, показалась ей уместнее «тросточки», напоминавшей, вероятно, о Пушкине (с тросточкой любила бродить и сама Марина Ивановна). Сегодня эти стихи опубликованы в редакции 1940 года (БП90). Германия, «германская звезда», олицетворяет сферу души и духа, поэтому Цветаева не испытывает злобы к кайзеру Германии, метонимический образ которого дан иронически — «кайзера взлетевший ус». Война, несущая гибель, в этих стихах совсем не отмечена. Только одна строка, да и то в ироническом контексте, напоминает о смерти, когда поэт клянется Германии в любви до гроба. Цветаева живет в другом измерении, в другой эпохе, в мире Святого Георгия, в легендах и немецких «песенках». Она намеренно повторяет рядом однокоренные слова: «свят Святой Георгий», утверждая первенство впитанного с детства духа немецкого Предания и Мифа. Страна Канта, Гёте, святого Георгия на Швабских воротах Фрейбурга — волшебный, премудрый, благоуханный край дана в финале стихотворения через образ легендарной Лорелеи, которая расчесывает прекрасные волосы над Рейном. Лорелея «с рейнскими сагами» была упомянута впервые в раннем стихотворении Цветаевой «Второе путешествие» («Вечерний альбом»). Прелестная Лорелея — напоминание не только о древних немецких преданиях, но и о «Лорелее» гениального Г. Гейне[541]. Последнее слово стихотворения представляет собой неточную рифму к слову «край». Должно бы быть: «край — Лореляй». По-русски получилось: «край — Лорелей». Этим неблагозвучием Цветаева как будто лишний раз показывает, что не может обойтись без немецкого языка в своей поэзии.
Именно когда Цветаева пыталась опубликовать свои «Юношеские стихи», в 1919 году, в автобиографических заметках «О Германии» не просто признавалась в любви к фактическому противнику России, она бросала вызов, противопоставив себя русской государственности. Главная душа, центральная река души соотносилась именно с Германией. В черновом варианте обращения к Германии Цветаева выделяла первостепенное — готические буквы, то есть графику, связанность со Словом и духовной высотой католического храма, с музыкой и словом (гимн страны), с жизнью своей и своих будущих, пока не рожденных детей: «Во мне много душ, но главная моя душа — германская. Во мне много рек, но которая сравнится с Рейном?
Вид готических букв сразу ставит меня на башню: не буквы, а зубцы! В <германской> церкви я молюсь, в Германском гимне я растворяюсь, я бы <предпочла> быть <последним> подданым в <Германии>, чем царем где бы то ни было.
Германия своих сынов любит, Германия — мать, а не мачеха. За Германию я бы <всеми> <костями> и <всеми> <будущими> <детьми> <своими> легла.
Роковая ошибка — мое рождение в России! <…> Франция для меня легка, Россия — тяжела, в <Германии> ноги на земле, голова в небе, Германия — древо, дуб, heilige Eiche[542], <Германия> — точная оболочка моего духа, с <Германией> я срослась: ее реки (Ströme) — мои руки, ее рощи (Haine!) — мои волосы, она вся — моя, и я — вся ея!»[543] Цветаева идентифицирует себя с Германией, буквально воспринимает оболочкой, географической широтой и долготой, топографией собственного духа. Образ Германии дается через любимый образ могучего, сильного дерева. Проза «О Германии» будет опубликована в Берлине в газете «Дни» 13 декабря 1925 года. Окончательная редакция этого текста выглядит иначе. Цветаева по-прежнему признается в любви к Германии, но делает это уже без страшных слов о том, чем она готова для Германии пожертвовать, потому что в феврале 1925 года у нее родился обожаемый сын. Не из-за своих ли слов, оброненных в записной книжке, Цветаева панически боялась нашествия немцев и в 1941 году уехала из Москвы, трепеща за судьбу Мура? Вот как изменила она текст:
Во мне много душ. Но главная моя душа — германская. Во мне много рек, но главная моя река — Рейн. Вид готических букв сразу ставит меня на башню: на самый высший зубец! (Не буквы, а зубцы Zacken — какое великолепие!) В германском гимне я растворяюсь!
Lieb Vaterland, magst ruhig sein[544].
<…>
Франция для меня легка, Россия — тяжела, Германия по мне. Германия — древо, дуб, heilige Eiche (Гёте! Зевес!). Германия — точная оболочка моего духа, Германия — моя плоть: ее реки (Ströme) — мои руки, ее рощи (Heine!) — мои волосы, она вся — моя, и я — вся ее! (IV, 449–550)
Вместо костей, своих и своих детей, Цветаева перечисляет любимых поэтов: Гейне, Гёте, Гёльдерлина, обожая Германию в языке, — это ясно показывает идущее следом перечисление любимых слов, родственных Edelstein: Edelstein, Edeltrucht, Edelmann, Edelwein, Edelmuth, Edelblut[545]. «В Германии я бы любила бриллиант», — пишет она с легкой улыбкой, имея в виду пристрастие к красоте и благородству немецкого Слова.
Поэт — издалека заводит речь.
Поэта — далеко заводит речь,
написала Цветаева в цикле «Поэты». Речь может завести поэта так далеко, как ему бы не хотелось. Вот почему поэт иногда не записывает своих мыслей, затворяет их внутри себя, чтобы не сказать что-нибудь роковое, как в записной книжке о Германии, могущее отозваться на земной жизни его близких. Гений ассоциаций останавливается человеческой любовью: в поэте побеждает сила земной Любви. В 1938–1939 годы, когда фашисты напали на Чехию, приютившую семью Цветаевой после эмиграции, в цикле «Стихи к Чехии» Цветаева создает стихотворение «Германии», которое намеренно начинает с возврата к концовке одноименного стихотворения 1914 года. Текст 1939 года открывается обращением к Германии как к Лорелее («О, дева всех румянее»), ярко передающее возмущение страстно влюбленного в Германию поэта. Ее «астральная душа»,
