же?
– Тот… другой… вечно искажает замысел.
Бывший Всадник покачал головой сокрушенно.
– Как тяжко тебя слушать, – сказал он. – Когда ты стал таким, мой светлый философ?
Тот, кого назвали философом, не успел ответить. Луна на мгновение померкла. Зато под потолком вспыхнули красные фонари, и на сцене одним действующим лицом стало больше.
Впрочем, лица-то как раз видно и не было. Новый герой стоял спиной к зрителям, мало того: лицо его было скрыто под черным капюшоном черной же хламиды, накрывавшей его фигуру с ног до головы. Фигура эта, казалось, выросла выше человеческого роста, и неправдоподобно длинная тень пересекала сцену. Гость не двигался.
– А вот и я! – сказал он густым басом. Бас этот был таким густым, что у слушателя возникало подозрение, что дело тут нечисто; и правда, говорившему явно способствовал радиомикрофон, спрятанный у него в петличке.
Человек в плаще и юный философ не тронулись с места, но стали как будто ближе друг к другу. Это была сложная мизансцена, сложная и (как сказал Савик Рогозинский) чертовски метафоричная.
– А вот и я, – повторил явившийся герой. – Тот, кто вечно искажает замысел.
Двое переглянулись.
– Позвольте поблагодарить вас от всей души, – с пафосом произнес W. (конечно, это был он). – Вы неизменно возвращаете меня к жизни! Но что я слышу? Какую это вы историю решили сочинить без меня? Вы забыли, что самодеятельность запрещена контрактом?
Не говоря ни слова, поэт закрыл лицо руками. Но его друг в белом плаще с алым подбоем оказался не робкого десятка. Казалось, он знает, что делает. А сделал он вот что: шагнул к младшему и обнял его за плечи.
– Кто тебя так напугал, друг мой? – спросил он ласково. – Не этот ли нерадивый халдей, которого я не так давно окунул головой в отхожее место?
Темная фигура содрогнулась. И как будто чуть уменьшилась в росте.
Поэт поднял глаза на собеседника, не веря своим ушам. Лунная бледность пропала с его лица. На губах появлялась и исчезала какая-то глупая, детская улыбка.
– Да, окунул в унитаз, и неоднократно, – продолжал человек в плаще. – И туда же выбросил его волшебный перстень. Дрянная была работа, и камень фальшивый.
Воланд немедленно поднял руку, словно желая поспорить. Но, натурально, не поспорил, а лишь воскликнул:
– Ах, как интересно!
Публика могла видеть: алмаза у него на пальце не было.
– Не бойся его, – посоветовал поэту бывший Всадник. – Теперь в его голосе нет силы. Да и в контракте тоже.
– Так, стало быть, так-таки и нету? – прогудел W. Вот странно: его бас и вправду легчал, теряя форманты, сдувался, как будто пустел изнутри.
– Нету, – подтвердил суровый Всадник. – Можешь подтереться своим договором.
– Рукописи не горят, – сказал на это Воланд.
– Оставь эти афоризмы для статусов в «контакте». Их так любят студентки младших курсов.
– Сами предложат! Сами всем дадут! – выпалил Воланд и сделал движение, чтобы обернуться. Однако не тронулся с места, будто прилип к собственной тени. Тень же эта заметно съежилась и своею формой теперь напоминала использованный, но почему-то не выброшенный черный презерватив.
– Смотри, – показал пальцем Всадник. – Это же просто пошлая пустышка. Крикливый попугай. Какой из него сатана? Это же консультант из брокерской конторы. У него нет ни единого собственного слова. Всего-то и зла в нем – на один рекламный слоган.
– Блестящая мысль! – сообщил тот, о ком говорилось. – Она мне не приходила в голову.
И это снова была идиотская цитата.
– Пойдем, поэт, – сказал человек в мантии с алым подбоем. – А этот вредитель пусть остается. Он больше не испортит ни одной истории.
Говоря так, он увлек друга на авансцену, навстречу публике. За их спинами Воланд продолжал бормотать:
– Раз, два… Меркурий во втором доме… луна ушла…
Но луна его не послушала и не ушла, а засветилась над сценой ярче прежнего. В этом лунном луче Всадник и Философ неспешно проследовали к первой кулисе и там остановились. Они о чем-то говорили между собой и не обращали никакого внимания на зрителей в первых рядах.
Зрители между тем волновались. Они сообразили: что-то идет не так. Они переглядывались и перешептывались. Они могли слышать, как высокий человек в плаще обращается к другому, помладше:
– Теперь никуда ты от меня не денешься. Мы поставим новую пьесу, лучше прежней. Нет, в ней ты не умрешь, поэт. Ты будешь жив и здоров. Мы уедем в Кесарию Понтийскую, или на остров Капри, а может, в какое-нибудь веселое предместье Вечного Города, на виллу среди виноградников. Там ты будешь сочинять свои стихи, а я – критиковать их; мы будем пить вкусное вино и ходить в гости… пусть мы и не войдем в историю, но – как знать! – может, это и станет настоящим… – на этих словах голос говорившего почему-то пресекся. А потом он и сам раздумал продолжать. Замолчал и открыл рот, чтобы отдышаться.
– Настоящим чем? – переспросил его спутник.
– Настоящим театром.
Поэт улыбался. Очевидно, ему стало лучше.
– Заманчиво, – сказал он. – А тёлочки там будут?
Вряд ли эта реплика шла от сценария – скорее, от души. Но в публике раздались возмущенные возгласы. Бывший всадник тоже плюнул, ударил ребром ладони о ладонь, бросил на поэта негодующий взгляд – но этот взгляд наткнулся на такое веселое непонимание, что тотчас же лопнул и разлетелся на множество легких осколков, как стекло перегоревшего софита. И тогда сердитый человек перестал гневаться на своего спутника, протянул руку и дружески поправил рваную холстину на его плече.
– Все-таки ты наглец, – сказал он.
– Я такой, – согласился поэт весело. – Так что же? Едем?
– Погнали!
По рядам прокатилось волнение. Кто-то громко свистнул, но двое не обратили на это ни малейшего внимания. Бывший всадник сбросил на пол белую мантию с кровавым подбоем – и остался в джинсах и водолазке. Тогда и поэт снял свои лохмотья. Теперь зрители могли прочитать надпись на его футболке:
FAST SUXX
Далее он стянул с головы терновый венец, на миг показав длинный шрам, тянувшийся поперек всего лба и тут же скрывшийся под отросшей челкой (девушки в первом ряду ахнули). Сразу вслед за этим развенчанный поэт размахнулся и запустил свой колючий гаджет далеко в публику, на манер летающей тарелки-фрисби. Да еще воскликнул:
– На кого бог пошлет?
Запахло скандалом. Кто-то в заднем ряду засвистел, кто-то откликнулся, и сразу в нескольких местах зрители вскочили и принялись проталкиваться к выходу. Хлопнула дверь, и в наступившей на миг враждебной тишине стоявший доселе недвижно Воланд повернулся к публике, и красные лучи прожекторов осветили его фигуру, и стало
