издателя, озабоченного исключительно проблемами книги.
В этот момент у нее случился еще один приступ кашля, от которого она согнулась пополам. Я подала ей воды. Отдышавшись, она сказала:
– Спасибо. Ладно, хватит об этом. Не думаю, чтобы вас особенно интересовало то, что я рассказала вам о распутстве Элимана…
– Ошибаетесь. Меня интересует все.
– Тогда слушайте дальше. В начале 1938 года Элиман смог снять себе более приличное жилье. Когда мы с Шарлем впервые навестили его там, он сказал, что закончил книгу. Как вы легко догадываетесь, мы были вне себя от изумления и радости. И еще от нетерпения… В тот вечер он прочитал нам «Лабиринт бесчеловечности».
Она надолго погрузилась в воспоминания, затем сказала:
– Изумительно. И текст книги, и то, как он ее читал. Все было изумительно. В конце я взглянула на Шарля: у него выступили слезы на глазах, и я поняла, что мы не будем менять в этой книге ничего. Ни одной запятой.
– Вы не заметили плагиата?
– Я как раз собиралась сказать об этом. На слух мы ничего не заметили. Текст заворожил нас.
– Элиман ничего не сказал вам?
– Нет. Только несколько дней спустя, когда мы стали читать полученную от Элимана рукопись, отдельные места вызвали у нас подозрения. Те, в которых сразу бросалась в глаза связь с известными авторами. Мы проверили и были потрясены – и самим фактом заимствований, и тем, с каким искусством он сумел вживить их в свой текст, не нарушив его естественного ритма. Оправившись от первого шока, я еще больше восхитилась – и «Лабиринтом бесчеловечности», и, не побоюсь этого слова, гением его автора. Потому что надо быть гением, чтобы создать собственное литературное произведение из фрагментов чужих. Или, по крайней мере, гениальным мастером коллажа. Шарль давал книге более осторожную оценку. Он не отрицал, что ее композиция выстроена виртуозно, признавал, что сюжет книги необычен, но не мог избавиться от мысли, что мы имеем дело с кражей, с бесчестным присвоением чужих заслуг. Это была уникальная книга, какой прежде не видывали, самобытная по замыслу, но в то же время скомпонованная из уже существующих. Для Шарля такая двойственность была недопустима. Когда мы в тот же вечер встретились с Элиманом, у нас произошла первая серьезная ссора. Шарль обвинял Элимана в том, что тот ограбил литературу; Элиман отвечал, что литература – один сплошной грабеж, и его книга наглядно это доказывает. Он утверждал, что одна из целей, которые он перед собой ставил, – быть первичным без первичности, поскольку именно так можно сформулировать сущность литературы и даже искусства, а другая цель – показать, что все можно принести в жертву во имя идеала творчества. Спор между ним и Шарлем не утихал. Шарль не соглашался ни с одним из его аргументов и сам от этого страдал, особенно потому, что не мог не признать: у книги есть несомненные достоинства, она не просто бледное отражение своих составляющих. Он сказал, что никогда не издаст эту книгу в таком виде, а Элиман ответил: «Ладно, тогда я издам ее где-нибудь еще». А я молчала, не вмешивалась в этот петушиный бой, но душой была на стороне Элимана. Когда я наконец сказала об этом, Шарль вышел из себя и заорал, что это его не удивляет, что Элиман свел меня с ума. Думаю, он ревновал меня к Элиману, хоть тот и был его лучшим другом.
– А потом?
– Несколько дней между нами сохранялась напряженность, не утихали споры, а затем Шарль пригласил Элимана к нам. И сказал ему, что, пожалуй, согласится напечатать книгу, но при условии, что Элиман закавычит все прямые цитаты и выделит курсивом фрагменты, данные в пересказе. Элиман, конечно же, отказался. В последней, отчаянной попытке уговорить его Шарль предложил снабдить книгу вступительной статьей или предисловием, где читателю разъяснили бы ее особенности. Но Элиман от этой идеи пришел в ярость. Нет ничего хуже, сказал он, чем книга, которая сама себя объясняет, разжевывает, дает подсказки, лишь бы ее поняли и извинили за то, что она такая, какая есть. Он разнервничался и ушел. Мы с Шарлем побежали за ним. Когда мы его догнали, Шарль сказал, что все же готов рискнуть.
– Как, по-вашему, почему он передумал?
– Не знаю. Возможно, Шарлю вспомнился путь, который до этого успел пройти Элиман.
– А какой была реакция Элимана, когда Шарль посреди улицы сказал ему, что издаст книгу?
– Он заплакал, как ребенок. На моей памяти это был единственный раз, когда он не совладал с эмоциями. Шарль тоже не удержался от слез. Мы пошли в то самое кафе у площади Клиши, где встретились впервые. Отпраздновали наше решение, а затем пошли к нам и занялись любовью втроем, со страстью, с упоением, с радостью. Элиман поблагодарил нас за доверие и сообщил, что опубликует книгу под именем Т. Ш. Элиман. «Т» значит «Тереза», «Ш» значит Шарль. Он хотел поставить рядом со своим именем инициалы наших имен. Через три месяца мы выпустили «Лабиринт бесчеловечности». Несколько дней спустя в «Ревю де Дё монд» появилась первая рецензия – ваша. Что было дальше, вы знаете.
– Только в общих чертах. Как Элиман реагировал на отзывы в прессе? Я сейчас говорю не о статьях Бобиналя и Вайяна, а обо всех остальных.
– Он чувствовал себя глубоко несчастным. В этот период он безвылазно сидел дома, грустный и подавленный. То, что вы и ваши коллеги написали о «Лабиринте бесчеловечности», сломило его. Он говорил, что вы ничего не поняли, никто из вас не понял, что вы все, даже те, кто его защищал, просто не умеете читать. Считал, что вы не прочли его книгу или – по его мнению, это было даже хуже – прочли ее невнимательно. И что неумение читать – смертный грех.
– Однако в то время прошел слух, будто его книгой заинтересовалось жюри Гонкуровской премии.
– Это правда. Председателю жюри, Рони-старшему, понравились мотивы сверхъестественного в романе. А вот Рони-младший, как говорили, был от него не в восторге. Люсьен Декав находил книгу дерзкой. Быть может, даже чересчур дерзкой. Доржелес, который воевал бок о бок с сенегальскими стрелками и проникся к ним глубоким уважением, дал понять, что поддержит «Лабиринт бесчеловечности». Леон Доде якобы сказал кому-то из журналистов: «Единственное, что мне не нравится в книге, это ее издатель – Элленстейн, еврей!» Леон Ларгье назвал язык романа чудовищным. По мнению Франсиса Карко, у автора был свой стиль. Поль Неве, напротив, считал, что в книге вообще нет стиля. Но, так или иначе, разговоры о ней велись.
– И это не подняло настроение Элиману?
– Его не особенно волновала Гонкуровская премия. Во время наших встреч он без конца повторял, что
