его не поняли и что это преступление. Мы испытывали чувство беспомощности. Что бы мы ни предпринимали, он был безутешен. Именно в этот момент вы написали Шарлю и мне и попросили организовать встречу с ним. Разумеется, он категорически отказался давать интервью, но не возражал против того, чтобы с вами встретились мы с Шарлем.
– Но все же что его так мучило? То, что мы не распознали плагиат, о котором потом написал Вайян? Все эти скрытые заимствования, их виртуозное вживление в текст?
– Нет, вы не понимаете – не понимаете даже сегодня, спустя десять лет. Его угнетало то, что вы видели в нем не писателя, а героя газетной шумихи, этакого негра-вундеркинда, пешку в идеологической борьбе. Из всех ваших статей лишь в очень немногих шла речь о тексте книги, о его писательской манере, о его творчестве.
– Простите, но ведь и вы с Шарлем видели в нем негра-вундеркинда…
– Ничего подобного, – отрезала она. – Мы видели в нем выдающегося писателя, а не ученого негра. В отличие от всех вас. Для вас он был вроде диковинного зверя, которого показывают на ярмарках. Вы привлекли к нему всеобщее внимание, но не как к талантливому писателю, а как к обитателю некоего человеческого зоопарка. Превратили в объект унизительного любопытства. Еще и поэтому он боялся появляться на людях. Вы его убили.
– Его убили Анри де Бобиналь и Поль-Эмиль Вайян. Это они подняли тему плагиата. Кстати, вы знали, что статья Бобиналя…
– …Насквозь лжива? Да, знаю. А еще знаю, что Бобиналь умер. Когда его статья появилась в газете, мы сразу пошли к Элиману. Он сказал, что профессор все наврал, потому что народ бассеров никогда не жил в Сенегале. Бобиналь сам выдумал этот миф. Шарль хотел написать опровержение, но Элиман был против. Заверил нас, что из принципа не хочет высказываться и ничто не заставит его нарушить молчание. Однажды вечером мы зашли к нему. На улице бушевала гроза. Мы сказали ему, что он эгоист, что в этой истории пострадал не он один: мы, его издатели, тоже оказались на линии огня. Шарль сказал: хочешь ты или нет, но я напишу опровержение, необходимо вступиться за честь книги, за честь издательства, за всех нас. Он не потерпит, чтобы чья-то ложь погубила «Жемини», он не будет сидеть сложа руки. Элиман, конечно, пробовал отговорить его. Оба разгорячились, дело дошло до драки. У Элимана было преимущество в росте и силе. У Шарля, при всей его отваге, не было ни единого шанса. Я кричала, умоляла их остановиться, но они меня не слушали, а за окнами гремел гром. В какой-то момент, когда Шарль лежал на полу, почти без сознания, с разбитым лицом, Элиман сказал: «Я остановлю все это. Так надо». Он посмотрел на меня, и в его взгляде было столько всего – мольба, слезы, страдание, любовь… Но больше он ничего не сказал. Быстро собрал кое-какие вещи и ушел из дома, в грозу. Это была наша с ним последняя встреча.
Выдержав небольшую паузу, я спросила:
– После этой ссоры вы с ним больше не виделись? Никогда?
– Никогда. Правда, он дал о себе знать, хоть и много позже. В ту ночь, когда они подрались, мы после его ухода остались у него в квартире. Я помогла Шарлю встать, обработала его рану. Он сказал, что все это – невообразимая глупость, просто сумасшествие. Расплакался и сказал, что это он виноват, что он не должен был втягивать Элимана в эту затею с писательством. Мне он в этот момент был мерзок, я ненавидела его за слабость, а главное, за покровительственное отношение к Элиману, за самомнение. С чего он взял, что без его поддержки Элиман не начал бы писать? Но я ничего ему не сказала, и мы остались в квартире Элимана, ожидая, когда он вернется. Однако в ту ночь он не вернулся. И назавтра тоже. Мы вернулись домой. В последующие дни Элиман не появлялся. Консьерж сказал, что не видел его уже несколько дней. Мы начали подозревать худшее. Искали его всюду: в кафе, в барах, в парках, в книжных магазинах, во всех тех местах, где мы бывали вместе и где ему нравилось. Мы обошли все клубы свингеров, которые посещали вместе с ним. Но он как сквозь землю провалился. Мы уже собирались подать заявление об исчезновении человека, когда появилась статья Вайяна. Для нас это было последним ударом: речь шла о плагиате в полном смысле слова, что подразумевало юридическую ответственность. Газеты раздули эту историю, в дело вмешалось правосудие. Наследники некоторых авторов потребовали возмещения ущерба. Для нас с Шарлем это было хуже всего. Мы получили кучу писем с угрозами, суд принял решение не в нашу пользу, общественность негодовала, и за отсутствием автора (Элиман так и не нашелся) всю вину за случившееся возложили на издателей. Пришлось уничтожить весь тираж «Лабиринта бесчеловечности», изъять из магазинов и со складов все непроданные экземпляры. Мы потратили все свои деньги на адвокатов и на компенсации наследникам и трем нашим сотрудникам. После этого у нас почти ничего не осталось. Мы закрыли «Жемини», продали нашу маленькую квартиру и по настоянию Шарля уехали из Парижа. Сначала мы поселились в Кажаре, в ожидании, когда шум уляжется. Мне это было не по душе: я терпеть не могла дом в Кажаре, который унаследовала от родителей; плюс меня не покидало чувство, что в Париже мы оставили наши мечты, нашу молодость и, конечно же, Элимана.
– Во время судебного разбирательства вы ничего о нем не слышали?
– Нет. На нас навалилось столько неотложных дел, что просто некогда было справляться о нем. Было только одно желание: выбраться из этой передряги. Он не приходил в суд, не писал нам. Исчез. Я подумала, что он умер. Даже говорила себе, что так даже лучше: по крайней мере, смерть объяснила бы его молчание.
– Процесс длился больше месяца. Где он был и чем занимался все это время?
– Не знаю. В письме, которое мы от него получили, об этом не говорилось.
– Когда он вам написал?
– Два годя спустя, в июле 40-го. Мы уже полтора года провели в Кажаре и знали, что нескоро оттуда уедем – война продолжалась. Разумеется, мы писали ему на его парижский адрес. Но не получали ответа. А потом в один прекрасный день от него пришло письмо.
– И что было в этом письме?
Тереза Жакоб ответила не сразу. Несколько секунда она молча смотрела на меня, затем произнесла:
– Это очень личное.
– Прошу вас, мадемуазель Жакоб, я не…
– Не надо настаивать, Брижит. И не надо этих «мадемуазель Жакоб». Называйте меня Терезой. Это личное письмо. Могу привести вам только
