не шепотом даже, а еле слышным хрипом. Ко всем прочим холерам, новгородец к тому же так и норовил сомлеть. А учитывая, насколько сильно он угваздал своей кровью повозку и всю твердову одежку, из каждого следующего такого провала сознания мог и не выкарабкаться. Потому говорить с ним нужно было обязательно.
Добро, хоть не припекало сегодня, и хмурые хороводы косматой серости над головой впервые показались Тверду не такой уж хреновой затеей богов. Хотя было бы, конечно, лучше, коль кто-нибудь из двенадцати еще и подмел бы все прелые листья, склизким ковром разбросанные по склону лога. Ноги так и норовили то разъехаться в стороны, то взметнуться выше ушей. После того как удалось в очередной раз сохранить равновесие, лихорадочно стиснув всей пятерней нависшую сверху ветку засохшего дерева, Тверд вдруг понял, что ноша его что-то давненько не подавала голоса.
— Может, расскажешь все ж таки, откуда ты взялся в киевском обозе? — хорошенько тряхнув плечом, перекладывая центр тяжести на менее отдавленное место, выдохнул кентарх. — Насколько я помню, в последний раз мы встречались в другой от Киева стороне.
— Наша августейшая особа… дурак набитый… новаторства захотелось. А получилось — дерьмо. Сам не понимает, в какую топь башку свою сунул…
— Э, купчина, ты сомлеешь сейчас, что ли? Что за бредятину суешь мне в ухо?
Судя по тому, что вместо ответа последовало сдавленное мычание, он был не далек от истины. Отнимающийся позвоночник мигом ожил. Правда, для того лишь, чтобы почувствовать, как его скрутил морозец страха.
— Эй-эй-эй! — он остановился, побалансировав, чтобы не упасть и не покатиться кубарем вниз, и осторожно уложил бредящий куль на палую листву. Очень постаравшись, чтобы тот не укатился тоже. Рядом осторожно опустил гильдийское оружие. Взлететь на воздух, будучи подброшенным выше деревьев огненным вихрем, не хотелось ни в обозном становище, ни в лесу. — Не вздумай вырубиться! Я-то откуда знаю, куда тут дальше-то соваться?
— Заговорщик хренов… На дыбе скрутить его… к чертям собачьим. Говорил же… контроль надобен. Контроль и догляд… Чтобы ни шагу не мог…
Плешивая башка Прока по серому бескровному окрасу сейчас мало отличалась от валунов царьградской набережной. Глаза потускнели и смотрели куда-то совсем не в этот мир. И постоянно норовили закатиться, жутко оголяя мутные белки. Засохшая у рта кровь не давала разлепить губы. Видно было, что даже на это усилие гильдиец сейчас не способен.
Но так уж вышло, что сердобольных баб в этой чаще не водилось, а больше жалеть новгородца никто бы и не стал. Тверд, не особенно сильно размахнувшись, влепил Проку пощечину. Потом еще две. Уже позвонче.
На какой-то миг взор сомлевшего героя прояснился.
— Что творишь, гнида царьградская? — еле слышно выдохнул купеческий воевода.
— Снадобье тебе даю. От беспамятства. Куда дальше тебя переть? А то в следующий раз сомлеешь — закопаю к лешему там, где стою, и дело с концом.
Прок с трудом оторвал голову от земли. Осмотрелся. К затылку прилипла пара сухих листьев.
— Не долго осталось… Сейчас держи на восход по дну оврага…
— Так там ручей. И топь вокруг.
— И что теперь? Мне тебя нести, что ли? Только внимательно по сторонам смотри! Увидишь под корнями одного дерева берлогу… на противоположном склоне…
— Ну, это-то само собой, — сплюнул Тверд. — Не может же все быть по эту сторону, чтобы через болото не лезть.
— …берлоги не шугайся, — не обращая внимания на ворчание соратника, продолжал сипеть гильдиец. — Прям в нее и лезь. Там, внутри, разберешься. Запомни только: не вздумай свои клешни тянуть к камню… полированному такому… черному, поймешь, как увидишь. Не тронь! К нему нужно мою руку… приложить. А дальше… и дурак разберется.
— Я вот сейчас твою руку отрежу к дерьму собачьему, и пойду налегке ее прикладывать, куда там полагается. Дурак же, хрена с меня возьмешь?
Прок дернул уголками рта. Что это в теперешнем его состоянии обозначало — вымученную улыбку или раздраженную гримасу — сказать точно не смог бы и он сам.
— Что встали-то? Поехали дальше…
— Конечно, — проворчал Тверд, поднимая раненого и закидывая его снова на горб. — Сейчас поедем. Идрика только кликну. В карету запряженного. И помчимся к твоим сраным гладким каменьям. В брызгах счастья. По сраной радуге.
Берлога действительно была что надо. Заметь он такую в лесу сам, убрался бы подобру-поздорову так скоро, как только позволили бы ноги. Под ширококостным ясенем, что цеплялся за край крутого обрыва длинными узловатыми корнями, зияла темная дыра. От нее даже на вид несло сыростью и прелостью земли, а над входом слабо покачивались космы мха в переплетении белесых травяных кореньев. Размер норы навевал на мысли о матером старом шатуне. Если вообще не о самом Ящере.
Видать, туда и лежал их путь. Скрежетнув зубами от того, что спросить верность направления было не у кого — гильдиец давно уже сомлел и даже на самые тряские маневры Тверда никак не реагировал — кентарх выбрался из вязкой жижи, затянувшей берега ручейка, и направился вверх по склону.
У самого входа в нору пришлось опустить раненого на землю. Ход хоть и был широким, но в полный человеческий рост в него вряд ли получилось бы войти. Тем более — с этаким мешком на закорках. Недолго думая, потащил изрядно потяжелевшего бесчувственного купца волоком, ухватив его под руки. Согнутой спиной вперед. И всякий раз цедя сквозь зубы ругательства, когда сапоги новгородца цеплялись за рытвины, корни или зарывались в рыхлую влажную землю, замедляя и затрудняя и без того не особенно триумфальное движение. Какая уж тут ощупь, когда руки заняты исключительно тем, что волокут за собой куль долбаной требухи.
Поэтому ничего удивительного не было в том, что он, чересчур увлекшись своим согбенным походом, оступился, потерял опору, лишился равновесия и с проклятиями завалился навзничь.
И, стремясь сохранить равновесие, схватился за что-то рукой. За что-то холодное и гладкое. И, скорее всего, полированное и черное. Потому что руку тут же пронзила рвущая боль, сменившаяся нестерпимым жжением словно растворяющейся в немыслимом жаре плоти.
Он не выдержал и заорал во всю глотку.
Неистово.
Страшно.
Умирающе.
И тут же мгновенная боль хлестнула щеку.
* * *
Хотя эта боль не шла ни в какое сравнение с той, что угнездилась в левой руке. Щека горела слабым огнем, который с каждым новым вдохом шаял все слабее, распадаясь на сероватые остывшие угольки. А вот шуйца — напротив. Из нее словно единым махом содрали всю кожу, разлохматили мышцы и вынули кости затем только, чтобы их перемолоть и попытаться
