у тебя?.. Так это ж папортник! Ты чего, первый раз видишь, что ли? А то – спирали какие-то… Ох, Мураш, наморочишь ты вечно. Я уж думала, чегой-то там космическое нашёл, метеорит, что ли… Вот по телевизору говорили, падают, бывает.
– А чем он хуже метеорита? Тоже чудо.
– Этим чудом вон – весь овраг зарос.
– Так мы потому и не видим, что рядом оно и много его. Привыкли мы. Я вот тебе два саженца выкопал. Посадим? – робко спросил он.
Тихон снял с плеча рюкзак, поставил на землю, бережно распустил верёвки и выправил наружу длинные листья папоротников.
– Смотри, красавцы какие гордые! – Он подложил под листья руки и развёл их вширь. – Раскидистые! А, барышни? – оглянулся он на нас. Барышнями Тихон звал всех женщин.
– Ну, а куда же я их? – Анна Сергеевна осторожно погладила лапчатые кончики. – Им же тень, поди, нужна, сырость…
– А вот под липой у тебя место пустует. Всё одно там ничего не вырастет, я бы туда приладил.
Анна Сергеевна махнула рукой, мол, давай, и Тихон радостно пошагал к липе.
– Я же, если честно, – говорил он через плечо, сидя на корточках и ковыряя лопаткой землю, – я ж и себе три кустика посадил уже. Да пожадничал. Выкопал-то пять, все не вместились. Тени у меня мало. Ну не бросать же… решил, ты не откажешь, другие-то строгие, а ты не откажешь. Найдём место. А я-то думал…
Тихон перешёл на неразборчивое бормотание, дальше было уже не слышно.
– Ничего он там без вас? Не напортит?
– Пущай вкапывает, – мирно вздохнула Анна Сергеевна. – У него, знаешь, палец зелёный. Он мне и зелень, и георгины клубнями высаживает. Сама зову. Да не я одна, многие его сеять просят. У Тиши рука лёгкая, пущай. Ты, вон, возьми корзину, до крольчатника донесём, у меня-то – полный подол.
Я взяла корзину с травой и пошла вслед за Сергеевной вглубь участка.
– Напортит, говоришь… – Анна Сергеевна хмыкнула. – Тихон же теперь, знаешь, у Волгина-фермера работает, поля ему обкорчёвывает вручную. Где вырубить, где выкопать, лозняком – ой как заросло! Так вот я раз шла мимо, так видала, как он работает. Он, знаешь, лопаткой вокруг корневища дёрн подденет, в стороночку отвернёт, корень вытащит, а потом дёрн-то – на место укладывает, притаптывает. И травинки выпрямляет, словно тут и не копано. Я ему: «Может, тебе, Тиш, пинцет принесть?» А он – ничего, смеётся. Даже не обижается, чудак. А другой раз…
Мы уже подошли к крольчатнику, и Анна Сергеевна, скинув траву в решётчатый поддон, разравнивала её для просушки, перетряхивая большими морщинистыми руками.
– Так вот, говорю, в другой раз как было: вышла я с утра на колодец, в ноябре, что ли, зазимки только начались. Ну, дорога вся чёрная ещё, а сверху уж первым снежком припорошило, тонюсенько… и подморозило.
Иду так я, гляжу – Мураш посреди дороги с вёдрами стоит и всё под ноги себе смотрит, внимательно так вглядывается.
«Потерял, – говорю, – что ли, чего, Тиш?» – И сама к нему иду. А он на меня рукой машет, не затопчи, мол. Ну, я аккуратно, сбоку подошла. Спрашиваю, чего ищешь, помочь хочу. А он засмущался, отнекивается. Я насилу и дозналась тогда. И знаешь, что оказалося? Он на дороге деревенскую жизнь рассматривал.
«Гляди, – говорит, – Сергевна, тут всё записано».
Я сперва не поняла, так он показал. И верно ведь! Земля-то лишь капельку прикрыта, и все следы чёрным печатаются.
«Вон, – говорит, – мужской след широкий, сапожный, – это Николай на станцию шёл, на кирпичный завод. Да ещё, гляди, крошка по следу красненькая, кирпичная – точно он! А по обочине, вон, сторонкой, крупный собачий – это Филипп, кобель Николаев, его провожал, а тот, видать, на него шикал, домой гнал. Вон он, видишь, в сугроб и своротил, Филипп-то, домой подался.
А эти – женские сапожки и маленькие следочки рядом семенят – Зинка Нюшу в сад вела, в Рождествено, а сама потом на работу пойдёт, сапожки, гляди, каблукастые».
Вот так он всё и описывал! А я смотрю – и прям всё как есть перед глазами.
«Это вот, – говорит, – валенки большие неподшитые, а шаг мелкий – это тётка Анна. Только она у нас с сентября уж в валенки влазит. А шаг мелкий, потому что она дочери молоко парное по утрам носит, для внуков, расплескать боится. А кирзовые сапоги – шли-шли да встали – это Тишка Мурашов по воду собрался да застрял, дурень, загляделся. Ещё и тебя с панталыку сбил».
Посмеялись мы с ним тогда. А я, знаешь, как домой дошла – чувствую, так легко на душе, как ветерок. Ясный он человек, Тиша наш.
Анна Сергеевна отряхнула руки.
– Только бестолковый. Другим-то – вон, а себе что? Эх… Одно слово – Мураш.
* * *
По деревенским понятиям Тихон и впрямь был бестолков. Палец-то у него был «зелёный», чего кому ни посадит – всё росло, а свой огород – в запустении. Нет, он не ленился. Просто Мурашу было жалко полоть сорняки. «Пусть уж как выйдет», – улыбался он. Ну и выходило – морковь мелкая, огурцов кот наплакал и картошка что твоя вишня.
Анна Сергеевна встретила его как-то на задах, где картофель растят.
– Иду, – говорит, – а навстречу Мураш со своей грядки чешет, а в руках у него – банка литровая, под крышкой. И вся банка – колорадскими жуками полная. Мы-то как делаем? Нальём керосина в банку, кидаем их туды, они и дохнут. А тут гляжу, у него не то что керосина не нолито, а ещё и дырочки в банке накручены, чтоб не задохнулись они, значит. Я говорю: «Ты куда их?», а он: «В овраг, Сергевна, в овраг». Так и почесал к оврагу. Ну, не удержалась я и кричу ему вслед: «Давай-давай, Мураш, обратно бегом гони, чтоб жуков своих обогнать!»
Даже забора у Мураша не было. Так, столбы да по паре слег перекинуто.
Я спросила его однажды про забор, мол, чего не поставишь?
– Забор? – переспросил Мураш и поморщился. – Забор – само слово слышишь какое? Он, за бор, для того чтобы забрать. А чего мне забирать-то, Насть? Тут и так всё моё!
Тихон огляделся, улыбнулся и развёл руками. И в этот момент показался он мне вдруг большим, прямо богатырь, а не Мураш. А был он на самом деле роста малого. Худенькие ноги торчали из кирзовых сапог, латаная куртка болталась на плечах, и только голова была лепная, с крутым, «огуречным», затылком и коротким мальчишеским
