сумасшедших противников курения. Тем не менее, это мне понравилось. Еще мне хотелось, чтобы он опрокинул бутылку виски. Я положил уцелевшие сигареты обратно на стол, думая, что жизнь слишком коротка, чтобы бросать курить, и что в любом случае мне просто повезет заболеть раком, если я это сделаю. Затем я налил еще один стакан виски, как продолжение послеобеденного завтрака, и когда он скользнул мне в желудок, как горящее яйцо, я сказал себе, что такой образ жизни не может продолжаться, что я всегда говорю, когда начинаю чувствовать себя лучше, особенно после вечеринки, которая на следующее утро закончилась в полицейском участке и в суде.
В полночь моя машина стояла на Слоун-стрит на полпути к фонарному столбу.
— У меня есть основания полагать, что вы пили, — сказал один из молодых парней в синем.
— Давайте проведем анализ дыхания у почти умирающего человека, — сказал другой.
Я собирался отрицать, что выпивал, но, к сожалению, заболел, что, казалось, подтвердило их подозрения.
— Очевидная рвота, — сказал полицейский в суде.
— Да, — сказал судья, — вы ведь предпочли остановить его из-за якобы выпитой рюмки, не так ли? Я его знаю, это добродушный старик, я часто ставил свою машину около его.
— Пинта, сэр, а не рюмка, точно — сказал констебль.
— Ну, если хочешь, даже и кварта, — сказал судья. — Я не думаю, что мистеру Блэскину есть что сказать в свою защиту. Он никогда этого не делал.
Всю ночь в камере меня тошнило.
— Двадцать пять фунтов штрафа и пятнадцать фунтов издержек, — ухмыльнулся судья. Затем чертовски ужасное существо в моем желудке зарычало еще раз. Судья запаниковал: — Химчистка стоит двадцать пять фунтов. И вытащите его отсюда. Быстрее! Быстрее!
Но было слишком поздно. Он потребовал опилок, чтобы попытаться почиститься, и я мог ему только посочувствовать. Мне повезло, что я так легко отделался.
Понимая, что такое поведение нужно прекратить, я закурил еще одну сигарету и налил еще виски. Дисмал вышел из кухни и прыгнул мне на колено. Я оттолкнул его и просмотрел почту, чтобы узнать, есть ли там деньги. Я нашел денежный перевод на двести фунтов за перевод одного из моих ранних романов на сербско-хорватский язык, которого как раз хватило бы на оплату вчерашнего ночного набега. Бог заботится о своих писателях.
Я пошел на кухню поискать что-нибудь поесть. Каждые выходные я запасался вкусностями из Harrods, и хотя был только вторник, уже ничего не осталось. Я дал Дисмалу пинка. Он укоризненно посмотрел на меня и съел письмо — к счастью, не то, в котором был чек. Я погладил его, дескать, извини, что был несправедлив к такой умной собаке, которую можно было бы погладить, и дал ему колбасы из холодильника, хлеб и консервированные деликатесы из кладовой, и бутылку моего лучшего вина из шкафа. Я бы многое отдал, чтобы увидеть, как он работает штопором. У меня плохая память относительно потребления еды, но я знал, что ее должно было быть больше, чем я видел.
В три часа пришла моя уборщица миссис Драдж, и было очевидно, что она не прибавила в весе за последние несколько дней. Я не смел ничего ей сказать о нехватке еды, потому что она очень щепетильно относилась к таким вещам, возможно, из-за своего имени. Когда она вошла в гостиную и пожаловалась на беспорядок, я сказал: «Где вы, черт возьми, были, миссис Драдж, что в квартире стало так неопрятно? Я не могу с этим смириться. Если так пойдет и дальше, мне придется вас уволить».
Полагаю, я должен объяснить (будучи писателем), что ее настоящая фамилия была Драдж-Перкинс и что она происходила из очень уважаемой семьи. У нее был статный и суровый вид, ей было сорок лет. В течение короткого периода, когда ей было чуть больше тридцати, она была моей любовницей. Впервые я встретил ее, когда выступал в Кэмп-Хаусе (Современное искусство, музыка и поэзия) с докладом на тему «Искусство и люди», или это был «Писатель и моральный кризис эпохи»? Потом она отчитала меня (ее фраза) за мой цинизм, который я назвал реальностью, но мы забрались в постель прежде, чем спор зашел далеко, потому что она хотела услышать мое окончательное мнение по этому поводу (я был очень тонок и дипломатичен в в те дни, если не сказать коварен), а мне нужно было добраться до фундаментальных частей ее дела. И так дела пошли от плохого к лучшему и от лучшего к экстатическому. Она была одной из лучших женщин, которые у меня когда-либо были, и она была не прочь продемонстрировать своей похотливой фригидностью, что я для нее один из худших мужчин. Она была одинокой женщиной с личным доходом, и я в то время жил на него, пока она не предложила передать его мне, чтобы я мог благородно отказаться, что я и сделал. Она печатала для меня какое-то время, после смерти бедняжки Пирл Харби, пока мне не надоело исправлять ее бесчисленные ошибки (и ее попытки изменить мой стиль и убрать то, что она считала грязными кусочками, но которые были прохладными картинками того, что на самом деле утекло через канализацию) и взялась печатать для кого-то другого, но согласилась, как она выразилась, время от времени чистить мой свинарник. Ее квартира находилась в том же доме, на третьем этаже, так что ей не пришлось далеко ходить.
Что же касается ее внешности, то что я могу сказать, кроме того, что я еще изредка с ней трахался, хотя, конечно, при несколько изменившемся нашем отношении друг к другу, до нее было неизмеримо труднее достучаться. Чтобы подчеркнуть достоинство своего положения и показать, как низко она опускалась, вытирая мои помои и отчищая мою грязь, она никогда не одевалась ниже стандарта Червонной Королевы, отправляющейся за покупками. Ее прическа была безупречной, хотя и строгой, как и подобало личности, которую она не собиралась менять, даже если бы могла. Всякий раз, когда она появлялась, она носила консервативное облегающее дорогое платье с ниткой жемчуга, браслетом, кольцом и черными туфлями с ремешком, скромно застегнутым на пухлой ступне блестящей черной пуговицей. Должно быть, она потратила больше времени на подготовку к работе, чем на саму работу, но за последние пять лет она никогда не была менее чем ледяной в своем отношении ко мне, который, хотя я никогда не делал ничего принципиально плохого, оскорбил ее до глубины души тем, что я родился.
Сказать, что я любил ее, было бы совершенно правильно, а сказать, что она обожала меня, на
