в будущем и правда может многое изменить в подобных визитах, в обычной для него охоте за возможными драгоценными находками, в неуемном любопытстве его раз и навсегда установившейся мономании. Эти походы могли бы стать совершенно другими, более легкомысленными, более увлекательными, словом – настоящим развлечением. Именно такие предчувствия одолевали мистера Вервера, когда мистер Гутерман-Зойс, проявляя прозорливость, какую трудно было в нем предположить, пригласил почетных гостей в соседнее помещение; прочие родичи, словно сговорившись, отстали у порога. Здесь вниманию мистера Вервера немедленно были представлены предметы искусства, ради которых он, собственно, и приехал; но случалось ли когда в прошлом, чтобы в подобной ситуации он так мало думал о выставленных на обозрение сокровищах и так много – об одном из присутствующих рядом лиц, к тому же не имеющем никакого отношения к делу? Такого рода заведения были ему не в диковинку; иногда они принимали облик обычной мещанской гостиной, чуточку зловещей и мрачноватой из-за северного освещения, в каких обычно обитают курортные мошенники, а то могли обернуться и еще более безобидной – или еще более коварной – личиной. Мистер Вервер везде побывал, все обрыскал и обшарил, вплоть до того, что рисковал иногда, как сам он считал, жизнью, здоровьем и честью; но было ли когда такое место, где перед ним выкладывали бесценные изделия, вынимая их одно за другим из запертых на три замка, но притом частенько весьма вульгарных выдвижных ящиков и мягких футляров старинного восточного шелка, эффектно расставляя их и раскладывая, а он в рассеянности растекался мыслями, словно какой-нибудь полоумный?
Со стороны ничего нельзя было заметить – о, это-то он знал наверное! Но сам он сделал в этот миг сразу два открытия, и одно из них едва ли могло считаться приятным, поскольку сильно его смутило. Поистине, у мистера Гутерман-Зойса была чрезвычайно своеобразная манера выкладывать карты на стол: он совершенно точно угадывал, чего не следует говорить в этот критический момент такому человеку, как мистер Вервер, болтовню же заменял выразительностью движений, бесконечно снуя от некоего безликого предмета обстановки из красного дерева к столу, который, упиваясь собственным добродетельным бескорыстием, накрылся выцветшей хлопчатобумажной скатертью в тонах темно-бордовом и индиго, навевавшей мирные картины патриархальных чаепитий. Дамасские изразцы с неимоверной нежностью извлекались из оберток один за другим, оказавшись наконец разложены во всем блеске освященной временем гармонии, но созерцающий их посетитель выносил свою оценку и принимал решение, почти не задумываясь, что едва ли не граничило с легкомыслием в человеке, который всегда утверждал без малейшего стеснения, что в подобных делах значительная доля удовольствия заключается в том, чтобы как следует «поторговаться». Неописуемо древняя аметистово-синяя глазурь – на нее, кажется, и дохнуть-то страшно, как на щеку царствующей особы; о ней не могло быть двух мнений, но мистер Вервер, пожалуй, впервые в жизни принимал решение одним лишь разумом, столь же утонченным, как и разложенные перед ним совершенства; в остальном все его существо до последнего дюйма было захвачено одной мыслью: через час или два он должен «открыться». Слишком скоро предстояло ему сжечь свои корабли, чтобы сейчас, как это было у него в обычае, наслаждаться, перебирая возможные приобретения уверенными и чуткими пальцами. Почему-то это угадывалось уже в самом присутствии Шарлотты, не хуже самого мистера Гутерман-Зойса одаренной умением молчать, когда нужно, но при этом неизменно сохраняющей такую всеобъемлющую непринужденность, что припасенный на будущее критический отзыв начинал казаться благоуханным даром, уподобляясь ласкам, которые обещает влюбленному его возлюбленная, или пышному свадебному букету, который подружки невесты терпеливо держат у нее за спиной. Никак иначе невозможно объяснить, почему он ловил себя на том, что думает о столь многих отрадных вещах, только не о своей удачной покупке и весьма значительной цифре, указанной в чеке; и каким образом чуть позже, когда они вернулись в первую комнату, где их вновь обступили многочисленные домочадцы, мистер Вервер оказался вовлечен в круг общего восторга, центром которого была Шарлотта, грациозно принимавшая и восхищенные взгляды со всех сторон, и портвейн с тяжелым, плотным кексом, придавшие только что заключенной сделке, как она заметила позднее, оттенок какого-то мистического древнееврейского обряда.
Зойса одаренной умением молчать, когда нужно, но при этом неизменно сохраняющей такую всеобъемлющую непринужденность, что припасенный на будущее критический отзыв начинал казаться благоуханным даром, уподобляясь ласкам, которые обещает влюбленному его возлюбленная, или пышному свадебному букету, который подружки невесты терпеливо держат у нее за спиной. Никак иначе невозможно объяснить, почему он ловил себя на том, что думает о столь многих отрадных вещах, только не о своей удачной покупке и весьма значительной цифре, указанной в чеке; и каким образом чуть позже, когда они вернулись в первую комнату, где их вновь обступили многочисленные домочадцы, мистер Вервер оказался вовлечен в круг общего восторга, центром которого была Шарлотта, грациозно принимавшая и восхищенные взгляды со всех сторон, и портвейн с тяжелым, плотным кексом, придавшие только что заключенной сделке, как она заметила позднее, оттенок какого-то мистического древнееврейского обряда.
Этими наблюдениями она поделилась с ним на обратном пути, когда они направлялись в сгущающихся сумерках назад, навстречу морскому бризу и бурлящему прибою, к шуму, и треску, и сверкающим магазинам, что придают особую остроту обольстительной улыбке, нарисованной на маске ночи. Так они шли, все приближаясь, как это представлялось мистеру Верверу, к тому месту, где сгорят его корабли, и ему грезилось, что багровые отсветы этого пожара своим мрачным величием подчеркнут чистоту его побуждений. В то же время давала себя знать особого рода чувствительность, часто одолевавшая его, из-за чего мистеру Верверу начало казаться, – как ни трудно в это поверить, – будто между ними установились некие сентиментальные узы, долг учтивости или же, напротив, кара за отсутствие таковой, и все это только из-за того, что он подверг свою спутницу испытанию жестким северным светом, какого и следовало ожидать в той сугубо деловой обстановке, в комнате, где они остались наедине с сокровищем и его владельцем. Ей пришлось выслушать, как была названа сумма, которой он способен не устрашиться. Если вспомнить, какую степень близости она уже бесповоротно допустила в своих отношениях с ним, и прибавить к этому, что с ее стороны не последовало ровным счетом никаких восклицаний или возражений при оглашении той внушительной цифры, за которую мистер Вервер, со своей стороны, не счел нужным извиняться, – напрашивается неизбежный вывод: теперь осталось сделать еще только один шаг. Порядочный человек не станет вот так совать свои деньги, да к тому же такую чудовищную сумму, под нос бедной девушке, – которая, в каком-то смысле, из-за бедности
