Ознакомительная версия. Доступно 14 страниц из 67
их красит, поскольку в силу особенностей литературной алетосферы субъект не столько начинает осознавать слабые стороны научного рвения, сколько попросту перестает видеть в идеале научности какую-либо пользу. Оскорбляя верных приверженцев науки, лакановский текст не вызывает у интеллектуалов никакой тревоги – напротив, именно с этой частью его учения чаще всего выражают солидарность. В то же время следующий сделанный Лаканом шаг неизменно тревогу порождает, поскольку выражает недоверие к современному Bildung в целом, равно как и к тому интеллектуальному викторианству, на котором, вкупе с универсальной практикой чтения, этот Bildung основан.
В эту цель метит высказывание Лакана из наименее удобоваримой главы 17-го семинара под названием «Власть невозможного»:
Стыд, ясное дело, на дороге, тем более с детства хоженой, не валяется, а вот борозды алетосферы, исполосовавшие и изсоюзившие вас заживо, вполне могли бы, пожалуй, вогнать вас немного в краску.
Отчего, по-вашему, Паскаль и Кант суетились перед вами, как два слуги, вот-вот готовых последовать примеру Вателя? Там, наверху, не хватало истины, не хватало целых три века. Но вы же знаете, что блюдо, в конце концов, было явлено – в меру разогретое и под звуки музыки. Не надо брюзжать, вас же обслужили, стыдиться, как видите, больше нечего[59].
Это афористичное заявление следует понимать не как очередную попытку разделаться с наследием Просвещения, но как жест интерпретации объекта, вокруг которого концентрируется деятельность современного субъекта образования и чтения. Наличие этого объекта объясняет, почему читатель, даже взаимодействуя с наиболее сложным материалом, использует текст в качестве средства разрядки, сброса напряжения, – в его содержании он видит ответ на исходящее извне требование истины. При всей декларативной независимости современного письма без этого требования оно немыслимо, а необходимость вырабатывать разнообразные ответы на последнее обусловливает беспрецедентные масштабы циркулирующей здесь свободы. Ситуация в художественной литературе в этом отношении мало отличается от интеллектуального нон-фикшна.
Предпринятый самим Лаканом своеобразный эксперимент, случившийся за несколько недель до процитированного высказывания и воплотившийся в известном ответе «чудаку-бельгийцу», который Лакан к недоумению будущих читателей записал отдельно, показывает, до какой степени субъект может быть встревожен текстом, претендующим на статус солидной теоретической работы, но на поверку не вписанным в координаты никакого требования. Даже если такой «ответ» не отклоняется от намеченной в семинаре исследовательской линии и находится в русле предыдущих рассуждений, для понимания субъекта, воспринимавшего Лакана как автора-интеллектуала, он оказывается закрыт.
Непрозрачность лакановского текста не связана, таким образом, ни с его чрезмерной сложностью, ни с экзотичностью формулировок. Напротив, ее корни следует искать в узости восприятия субъекта рамками заданной режимом чтения сексуации, вступившей в фазу реализации требования. Само представление о тексте как ответе на требование позволяет субъекту достигать при чтении того умиротворения, которое он ложно интерпретирует в терминах общественной пользы написанного. Этими пределами доступность текста и очерчивается: повсеместное замешательство перед работами самого Лакана связано с ограничением, которое лишь при вторичной рационализации истолковывается как вызывающая раздражение переусложненность материала.
В пределах границ этого требования и находится нечто «Реальное», которым литературная критика последних двух с половиной столетий склонна поверять любой текст, вплоть до самой низкопробной беллетристики. Такая операция возможна лишь потому, что пресловутый мимесис, регулирующий соотношение текста с конвенциональной реальностью, вопреки всем сомнениям на его счет не играет в чтении существенной роли. Напротив, институт образования и неотделимая от него начитанность в конечном счете держатся на убежденности субъекта в том, что адресованный аудитории текст восполняет нечто в Реальном. Легкой жертвой эффекта чтения современного субъекта как раз и делает поразительная и непоколебимая уверенность на этот счет, а вовсе не праздная услада со стороны Воображаемого, из-за которой художественное повествование долгое время оставалось объектом консервативной критики.
Сексуация чтения, таким образом, обладает вполне самостоятельным значением, хотя Фрейд поначалу принимает ее за всего лишь производную от сексуации второго типа, за сублимацию желания пола – подход, обязанный своим появлением Новому времени с его восприятием чтения и образования как механизмов облагораживания влечения, задержки его реализации. Подобный взгляд, при всем справедливом скепсисе в отношении значимости чтения, неспособен объяснить те масштабные коррективы, которые чтение вносит в желание субъекта. Точно так же социокультурный подход к чтению, регистрирующий распространенность этой практики и отдельных текстов в популяции, ничего не говорит о его связи с отправлением желания. Чтение представляет собой не универсальный навык, последовательно или беспорядочно продвигающий субъекта на путях интеллектуального и эстетического развития, а особую форму сопряжения знания с наслаждением, которая ставит субъекта в (контр)позицию применительно к генитальности. Противопоставляющее себя множеству альтернативных, преимущественно властных практик, чтение в то же время выступает их подобием, контрапунктом в части отношений с законом, связанным с предполагаемой нехваткой в пишущем.
Ответ на требование, исходящее от этой нехватки, а вовсе не само содержание прочитанного ставит желание читающего на службу не столько авторской фантазии, сколько эффекту мимикрии, порожденному литературным текстом на другом уровне. Залогом действенности этой мимикрии служит не связь с пресловутой «реальностью», хитроумно отображаемой или преобразуемой в тексте, а нехватка, которая предопределяет восприимчивость субъекта к вложенному автором в текст возмущению, невозможности смолчать, одновременно оттеняемой и приукрашиваемой литературными средствами. Осторожно, стараясь не задеть тщеславия людей искусства, Фрейд останавливается лишь на сексуальной стороне этого приукрашивания – той, что взывает к желанию со стороны предлагаемого ему привлекательного внешнего образа. Однако сам акт преобразования, невозможность пишущего обращаться с предметом художественного описания иначе и неизбежное авторское бессилие и обусловливают пресловутую влиятельность литературы. Созерцая эту велеречивую неудачу, субъект впадает в своего рода зачарованность литературным актом – равно художественным или злободневно-публицистическим, особенно когда обе эти разновидности выступают единым моральным фронтом.
На этом фронте общая начитанность в среде, при всей своей массовости не желающей терять связь с интеллектуальной повесткой, выступает в форме обязательного знакомства с литературой следующих типов: экзистенциальной – посвященной тщете общественного блага; литературой «пути и поиска» – пестующей колебания субъекта в обретении собственной уникальности; антимилитаристской, антитоталитарной и антиутопической – призванной пробудить в субъекте недовольство отчуждающей природой общественных институтов и власти. Не может быть случайным, что именно эти жанры составляют основу современной «начитанности», формируя библиотеку среднестатистического книгочея. Если литературоведение допускает бесконечное разнообразие типов художественного высказывания, то анализ, напротив, позволяет выделить определенный акт высказывания, это многообразие охватывающий. Он позволяет объяснить, каким образом начитанные субъекты способны обнаруживать общность в желании поверх специфических литературных пристрастий, имеющую в том числе политические последствия. Даже не вписанное изначально в координаты этого акта, упорствующее в своей маргинальности произведение усилиями критиков и комментаторов рано или поздно будет в него помещено.
Характерное для литературы перечисленных типов повествование безошибочно указывает на стоящий у
Ознакомительная версия. Доступно 14 страниц из 67
