Спасительность континуума и опыт разрыва
В науке проблема дискретности, несоизмеримости, разрыва в общем виде так и не поставлена. Из теоремы Геделя следует, что в множестве, сколь угодно обширном, могут появиться элементы, которые невыводимы из имеющегося списка правил, а также утверждения, недоказуемые в рамках принятой системы операций и одновременно не противоречащие другим результатам операций. То есть это множество, даже если оно еще не множество всех множеств, разомкнуто или разорвано. Математики не любят задумываться, куда и каким образом разомкнуто странное множество, но им нравится, что заводятся такие странные, непредсказуемые объекты.
Жаль, однако, что никто не задумался о другом: о том, что, возможно, эти объекты выглядят бессвязными, поскольку была разорвана связь, связующие звенья были удалены, изъяты из мира. Как, куда и зачем – никому не приходит в голову мыслить в этом направлении, а ведь речь идет о сфере матезиса, где прилегают друг к другу даже такие элементы, которые изгнаны из всех прочих континуумов. Но и тут возникает вопрос: почему эластичная математическая упаковка мира такая дырявая? Почему так называемые мировые константы, будь то скорость света c или постоянная Планка h, окружены зияющими дырами? Они оплетают канву событий как паутинки, а не как полотнище…
Психическая реальность изорвана, в ней нет континуума – так можно подытожить учение Фрейда. С тех пор прошло немало времени, и пора бы уже разобраться, откуда берутся провалы бессознательного, или, если угодно, черные дыры сознания. Первичная сцена выдернута из памяти, на месте выдирки остался разрыв. Он влияет (да еще как!) на функцию оставшегося континуума, того самого, что описал Декарт. Почему мы не помним, и даже изо всех сил не помним, почему убегаем от неопознанного, вычисляем, рационализируем? Фрейд отвечал: таково требование «я». Наше «я» смотрит на зияние только что или давно исчезнувшего события или феномена и спешит заполнить пропасть близлежащими феноменами, как будто ничего на их месте и не было, как будто и самого места не было. Континуум психического содержит множество пробоин, и психика – штука куда более дырявая, чем математика.
О разрывах можно продолжать и продолжать, они везде, не успеет затянуться рана, затянуться кажущейся когерентностью, умопостигаемостью, – и вдруг на новом месте появляется свежая выдирка. Почему же молчат об этом и сколько можно молчать? Как будто бы весь опыт разрыва связан только с обрушением сознания в пропасть бессознательного. Батай, а затем и Жижек выбрали эту тему как главную для своего творчества. А слабо́ было бы написать о том, как выдирают людей? Про то, как они, неизвестно кто, неизвестно зачем, откуда и куда, выхватывают куски пространства, как кубики, да так, что пропадает навеки все, что вошло в кусок? А дыра быстро затягивается, хотя и не во всех слоях сущего одновременно, даже в памяти случайных свидетелей по-разному. Дикий страх оплавляет края, чтобы зияние дальше не расползалось, и вот уже все прохожие проходят сквозь отсутствующее и сквозь отсутствующих как сквозь пустое место. Только не ясно, что происходит с общей вместимостью, с местоизмещением мира после выдирания.
Я не собираюсь ничего скрывать и намерен поведать, как выдрали Витька. Мне было четырнадцать лет, Витек Сапунов был моим одноклассником. В тот день мы вышли из школы вместе, я, Витек и Бобер, и пошли сначала провожать Боброва. Он жил на улице Солдата Корзуна, мы иногда ходили по мостику через речку Новую и тогда тоже пошли по мостику. Витек рассказывал про охоту на лис у англичан – то, что он вчера прочитал в какой-то книжке, – и это случилось на полуслове.
Что-то разверзлось (небеса, хляби небесные, еще какие-нибудь хляби), и Витька выдрали напрочь, выдрали именно вместе с куском пространства. Его выдернули из пространства, но и место, занимаемое им, выдернули тоже. Я шел слева, услышал только легкий свист, почувствовал укол ужаса, очень острый, – и все, Витька больше не было. Я тогда находился к нему ближе, чем Бобер, и те, кто выдрал его с мясом из нашего мира, задели край моего рукава, осталась дырка, на землю не упало ни одной ниточки. И ветерок тоже выдрали на какое-то мгновение, и память у Боброва и двух прохожих, которые шли навстречу, память насчет Витька, насчет того, что только что случилось. Потом в своей жизни я видел еще несколько изъятий, научился распознавать, под конец даже чувствовать разрывы и дыры, но первый укол ужаса остался самым сильным. Так было мне поведано важное знание о мире. Но теперь я знаю и то, что опыт разрыва, опыт выдирания куска сущего есть практически у всех, только этот опыт изгнан из памяти. Ведь даже если первичная сцена вытесняется из-за ее несовместимости с континуумом психического (все же Фрейд был очень проницателен), то уж выдирка, случившаяся в твоем присутствии, и подавно вытесняется из сознания: пудовые гири забвения тут же вешаются и на характерный легкий свист, и на то, что выдрано, и на того, кто выдран, невзирая на степень близости. Люди теряли в один миг родственников, знакомых, собачек – и ничего. Дыра в памяти затягивалась едва ли не с той же скоростью, что и сквозной разрыв в слоях сущего. С того момента, как Витька выхватили из пространства, и вплоть до сегодняшнего дня я изучаю опыт разрыва – и пришел к выводу, что следы изъятия в никуда все равно остаются в той или иной форме, форма же следа отчасти зависит от того, что и из какого слоя было выдрано.
Проводя расспросы, я выяснил (если вообще удавалось разговорить очевидцев), что свист помнят если не все, то большинство, а вот визуальные впечатления весьма индивидуальны – если опять же они вообще есть. Мне запомнилось, хотя, возможно, это тоже подмена воспоминаний, что был какой-то коготь, мгновенно протянувшийся из неведомых далей и схвативший первое попавшееся. Я думаю, никакой особой предрасположенности выдернуть именно Витька не было, – я, Бобров, соседний кусок пространства с неровными краями могли с таким же успехом стать жертвами выдирки. То есть основания для изъятия того или иного фрагмента сущего наверняка есть, но они уж точно трансцендентны человеческому разуму. Пути выхватывающей Длани и Когтя выдирающего неисповедимы. Иногда мне представляется, что это ковш серебристого, хотя и невидимого экскаватора, ковш, способный мгновенно вгрызаться в любую облюбованную наличность – в плоть, в гравитационное поле, в абсолютно черное тело, в прошлое. Да, и в прошлое как давно минувшее, так и совсем еще свежее – и отовсюду выдирать кусок произвольного размера, оставляя рваные, но быстро зарастающие края.
