узнавала сюжеты на гравюрах, называла их быстрее, чем замечала названия, мелкий шрифт внизу страницы. Это стало игрой – и леди Бронкль поддержала ее, улыбаясь на каждый верный ответ своей ученицы.
За окном шел снег, чай почти остыл, в классной комнате было прохладно и очень светло, и Амелия подумала, что это и правда чудесное утро.
А в комнате ее ждало письмо.
Точнее, писем и карточек было много: серебряный поднос с ними стоял на чайном столике у кровати Амелии. Люди, имена и лица которых уже почти стерлись из памяти, слишком уж быстрым был их круговорот, выражали Амелии свою радость быть знакомыми с ней, желали ей здоровья и сил после почти двух недель ежедневных балов и приемов, поздравляли с удачным дебютом и прочая, прочая, прочая. Среди вежливых, формальных посланий попалась парочка поэтических упражнений – столь же неуклюжих, сколь пылкими были чувства тех, кто их писал. Амелия покраснела от стыда, хотя ни в одной строке не содержалось ничего неприличного.
А если и содержалось, то Амелия не увидела.
В плотном конверте с печатью – белый линдворм на красном щите – пряталось письмо, от которого у Амелии слегка перехватило дыхание.
Она слишком хорошо знала геральдику, чтобы не понять, от кого было это послание.
«Я искренне сожалению, что грубо нарушил ваше одиночество вчера, – писал Ивейн Вортигерн. – И еще больше жалею, что не нашел в себе сил и красноречия, чтобы исправить свою ошибку сразу же, а также смелости и такта, чтобы найти вас в зале, в толпе, и удостовериться, что вы не так грустны, как показалось мне в галерее у гобелена. Смею верить и успокаивать себя тем, что это было лишь следствие игры света и тени, а также усталость, которую я понимаю, ибо, как верно заметил друг вашей матери, лорд Дамиан (фамилию которого я не имею чести знать), обязанность общаться – и быть веселым – и правда утомляет тех, кто не привык к ней. Потому я не буду навязывать вам свое общество, как это сделают десятки других, я не сомневаюсь, лишь выражу скромную надежду, что в Альбе этой зимой я вас снова встречу – и в этот раз поведу себя достойно своего имени».
Амелия перечитала письмо дважды и, воровато оглядываясь, бросила его в зажженный камин.
Потому что само письмо жгло ей руку не хуже огня, и Амелии очень, очень хотелось избавиться от него прежде, чем Кармиль или матушка, одна из сестринского бесцеремонного любопытства, вторая – из искренней родительской заботы, успеют его прочитать.
Если его уже не успел прочитать кто-то еще.
***
Платье, которое я должна была надеть на первую встречу с высшим светом этого мира, лежало в коробке, коробка стояла у стены.
Оно нервировало меня и, чем дальше, тем сильнее.
Перед сном я приподняла крышку и расправила шелестящую ткань, в которую было завернуто само платье. Пчелы и жимолость на рукавах, вышитые золотыми нитями, тускло блестели в свете кристалла. Очень красиво.
Очень… странно.
Если бы кто-то сейчас попытался упрекнуть меня в том, что я, подобно героиням романов из того, моего мира, ворочу нос от оказанной мне чести, я бы ни за что не признала его правоту. Мне нравилось платье – ровно как все остальные платья, которые у меня появились.
Мне не нравилось то, для чего оно было предназначено.
Еще одна роль, еще один обман, еще несколько часов на публике, в этот раз – на самом верху, перед глазами тех, кто владеет этим миром. Побыть куклой наследника – наследников – с той разницей, что нет никакой борьбы, никакой высокой цели, которая оправдывала бы вранье, только туманные пророчества, странная связь между мной и этим миром и таинственный заговор, частью которого я стала.
Там, в своем прошлом, в своем родном мире, я привыкла думать, что никогда не буду врать и обманывать, потому что все книги, на которых я росла, учили меня, что врать и обманывать – плохо. В детстве я, конечно, врала в мелочах, неумело и неловко, и меня раскрывали тут же – и наказывали. Потом я больше молчала, чем лгала: о друзьях, об учебе, о том, где я так задержалась, что приехала домой после полуночи. Мне всегда казалось, что сказанная ложь не просто однажды обнаружится, она повлечет за собой последствия – ужасные кары, самая главная и страшная из которых – твоя вина за все, что случилось.
Здесь, в этом мире, за один месяц существования в нем я наврала больше, чем, наверное, за последние пять лет своей жизни.
При других обстоятельствах, пожалуй, моя совесть не дала бы мне спать, но то, что было добавлено в чай, успокоило и совесть, и меня саму.
Я заснула быстро, как только пригрелась, удобно устроившись под одеялом, и успела разве что удивиться тому, что Ахо, который обычно прыгал на кровать и сворачивался кренделем у меня в ногах, куда-то запропастился.
Мне снился дом леди Рендалл, красивый и пустой, нежилой – он превратился в музей, и я бродила по его парадным залам в окружении говорливых теней, со школьной сумкой наперевес. Зеркала отражали меня – другую меня, ту, от которой я уже почти отвыкла, в джинсах и кедах, в короткой черной куртке, с отросшими волосами, забранными в хвост. За окнами был туманный город, и я не знала – Арли это или нет.
Анфилады комнат, мраморные лестницы, картины на стенах, двери, к которым нельзя прикасаться, огороженная красным шнуром роскошная мебель, деревянные панели и гобелены, пустые камины, пустые канделябры, яркий электрический свет – мой мир словно решил догнать меня хотя бы во сне, напомнить о себе, вплетаясь в череду дневных впечатлений.
Мне снилось, что я вернулась в него, поняла я, стоя у одного из зеркал.
Я не смотрела на себя, словно боялась столкнуться с чужим лицом, лишь цеплялась краем глаза за свое отражение. Я наблюдала за тенями: силуэты людей, детей и взрослых, в зеркале обретали четкость. Никто из них не обращал на меня внимания, их куда больше интересовали все эти картины, лепнина и узоры на стенах. Никто – кроме одного.
Кроме кого-то, кто следил за мной, именно за мной, прячась среди этих силуэтов. Его высокая фигура казалась мне темным пятном на периферии зрения, тенью от колонны или шелохнувшейся шторой – ровно до тех пор, пока я не поймала его отражение в зеркале.
Слишком далекое, чтобы разобрать черты лица.
Достаточно четкое, чтобы
