— Наверное, вы хорошая ученица, — сказала Тереза.
— Креветка знает абсолютно все, — сказал дядя Бой, — и она меня всему учит. Без нее я ничего бы не знал, я ведь лентяй-разгильдяй.
— Замолчите, дядя Бой, вы чудо.
— Не зови меня дядей Боем, сто раз тебе говорил, зови меня просто Бой, и когда родителей нет рядом, обращайся ко мне на «ты».
Он приближается, я чувствую это, вот он уже проехал Байонну, Биарриц, выехал на дорогу вдоль берега между Сен-Жан-де-Люз и Андаем, его «лагонда» цвета бутылочного стекла мчится, оставляя позади себя один поворот за другим. «Лагонда»? Чего это я, с ума сошла? «Лагонды» уже год как нет, с тех пор, с тех пор, когда… Господи, сделай так, чтобы он крепко держал руль обеими руками, ведь дорога такая опасная, слева стена гор, справа — обрыв к морю. «Лагонды» уже нет, у него теперь машина с длинным капотом, с большим ветровым стеклом, которое он называет ветрорезом, эта машина развивает огромную скорость, она рычит, он откидывает верх, иначе не получает от езды удовольствия. Я вижу его. У него на голове шлем из светлой ткани, как у летчика, ремешок у шеи не застегнут и болтается на ветру. Когда приедет и снимет шлем, прическа будет в идеальном порядке, он следит за этим, мне нравится, как он приглаживает двумя ладонями красивые иссиня-черные волосы без пробора, как смазывает их бриолином, я уже чую запах бриолина.
Кто сидит рядом с ним на сиденье из черной кожи? Дорога по карнизу берега меня пугает, все эти зигзаги, камнепады. Внизу обрыв, и никакого ограждения, ни стенки, ни барьера, изредка деревце или пучки травы, но ведь трава не защитит. Он поет, он рад возвращению, а что он поет? Кто рядом с ним? Лишь бы не Долли де Жестреза, эта помешанная. В прошлом году мы ехали втроем в «лагонде», и она все время приговаривала: давай, Бой, жми, я обожаю риск, она так невнятно говорит, получалось обожариск, я так и прозвала ее Долли Обожариск, по-моему, она глупа как пробка. Гранэ хочет, чтобы Бой на ней женился, она ростом выше его и к тому же худа, Гранэ говорит, она стройная, Долли де Жестреза, говорит, как тростинка. Это верно, что она умеет носить пляжную пижаму и волосы у нее красивые, светлые, причесанные под ангелочка. И, наверное, она все-таки лучше, чем Зузу Вардино, та тоже худющая, но гораздо ниже ростом, ест одни огурцы, чтобы не располнеть, и причесывается так, чтобы со стороны казалось, словно волосы лежат в беспорядке, а сама для этого накручивает завитушки, завитушки, приклеивает их на лбу и на висках, и мало того, еще и родинку себе под правым глазом норовит налепить.
В полдвенадцатого мама сказала: иди спать, у тебя глаза уже посреди лица. Я чуть было не нагрубила, мне не хотелось просто так уйти, понурив голову, оставить дядю Боя в ночи, покуда он едет к нам, ко мне, в своей новой машине, напевая песню, положив одну руку на руль, а другую… Как я боюсь за него, хотела я ответить маме: а где же еще быть моим глазам? Разве не посреди лица они должны быть? Но я удержалась, ничего не сказала, и правильно сделала, мама пообещала, что я поцелую его, как только он приедет, который теперь час? Свет еще не просачивается сквозь щели жалюзи, наверное, трех еще нет, дядя Бой приблизился еще немного, у меня аж мурашки по коже, вот он уже у Двух Близнецов, притормаживает и поет во все горло мелодию Фреда Астера или Луи Армстронга, проезжает мимо казино, отеля «Эскуальдуна», мимо «Клуба морских коньков», я слышу, слышу, что я слышу?
Сюзон
Это так на него похоже — приехать среди ночи. Мария Сантюк точно предсказала: погода теплая, луна в первой четверти, он приедет часа в три, не раньше. Вот еще, надеюсь, не так поздно, сказала дурочка Иветта, терпеть не могу, чтобы стучали в дверь, когда все уже спят. Папаша мой тоже имел привычку, добавила она, как лишнее выпьет, так часа в три, а то и в четыре бум-бум-бум в дверь, вдрызг пьяный, я боялась до того, что писала в постель. Я говорю ей: помолчи, Иветта, во-первых, мсье Бой — это тебе не то, что твой папаша, во-вторых, он не стучит в дверь, а свистит, забыла? Когда он приедет, мы услышим его трель. И все будут рады, сказала Мария Сантюк. Очень, сказала я, и сегодня я даже не стала есть сыр и пить вино, чтобы угодить Богородице и святому Христофору и чтобы он приехал без приключений.
Я поднялась к себе в комнату, умылась, принесла большой кувшин горячей воды и вымыла над фарфоровым тазиком с цветочками сперва ноги, потом руки с туалетным мылом, которое хозяйка подарила мне на именины, смочила цветочным одеколоном за ушами и под мышками. Потом щеткой причесала волосы, глядя на себя в зеркальце над умывальником, времени на это ушло немало, ведь волосы у меня густые-прегустые, и сеточка, что хозяйка велит мне надевать каждый день, не помогает (когда я хожу на пляж, то перехватываю волосы голубой лентой, мне ее дала мадам Макс, она осталась у нее от коробки глазированных каштанов, подаренных ей на Новый год). А когда надевала ночную сорочку, подумала: Сюзон, трусы, комбинацию и чулки не снимай, ничего, что жарко, можно и не залезать под простыни, зато быстренько оденешься, когда он свистнет.
Еще до обеда я погладила блузку в голубую с белой полоску, накрахмалила свой самый красивый передник, купленный в Сен-Себастьене, в Испании, батистовый, прошитый кружавчиками, а поверх них еще и с ажурной вышивкой, с широкими, в ладонь, проймами, они как крылышки на плечах и крест-накрест уходят за спину, до банта с широкими концами, и опускаются на попку. Я знала, что это понравится мсье Бою, эти блузка и фартук, и он скажет хозяйке: ваша камеристка-то с каждым годом становится все элегантнее, мама, и дернет за бант, и развяжет его, сколько раз он уже так делал! И засмеется. Как приятно все это заранее знать, словно куплеты знакомой песни!
В три часа ровно — сбылось предсказание Марии Сантюк — раздался шум со стороны моря, клаксон размеренно прогудел гуэн-гуэн-гуэн, я была, как уже говорила, вся одетая, не ложилась, а сидела в постели, затолкав за спину подушку и одеяло, спала — не спала, свет погасила, но окно распахнула, и четвертушка луны оказалась как раз напротив меня, тонкая, будто вырезанная из такого же батиста, как мой передник, который лежал вместе с блузкой тут же, у кровати. Услыхав клаксон, я живехонько встала, надела блузку и фартук. А сетка сама взлетела на расчесанные волосы, с первого же раза. Вот тогда-то я и услышала свист. Сперва тихий, потом с переливами, как во время охоты на вяхирей. Мсье Бой въехал во двор на машине, хозяйка наказала оставить ворота открытыми, чтобы он не терял времени. И уже поднявшись на крыльцо, он свистнул, чтобы открыли дверь, запертую на ключ (с этими испанцами, сказала хозяйка, никогда ничего не поймешь, вечно они прячутся на французском берегу, с оружием, а мне не хотелось бы встретиться нос к носу с вооруженным испанцем, да еще красным, он одним махом сдерет с меня и серьги и бусы. Заприте входную дверь).
Весь дом разом проснулся, послышалось хлопанье дверей на втором этаже, потом на первом, голоса, крики, еще голоса, еще крики, смех, его смех, мсье Боя. Я тут же вышла на площадку третьего этажа, с Иветтой и Марией Сантюк, они, как и я, не то спали, не то не спали, не раздеваясь. А теперь стояли разнаряженные, как средь бела дня, Мария в шелковом черном плиссированном переднике поверх черного же платья, а Иветта — вроде меня, в испанском передничке и полосатой блузке. Мы тихо спустились по черной лестнице и через кухню и буфетную вышли к двери прихожей. Ну и билось же у меня сердце, как раз между передником и вышитым воротничком! Мария Сантюк постучала в дверь, но там кричали так громко, что даже не услышали ее стука. Она еще раз постучала, и поскольку мы опять не услышали никакого ответа, она приоткрыла дверь и встала в проеме, загородив нам с Иветтой весь вид. Она ждала, что кто-нибудь увидит ее и скажет: входи, Мария. Этим кем-нибудь, конечно же, оказался он.
