Наташа проснулась и вспомнила, как поссорилась с матерью из-за дивана, который не хотела перевозить со старой квартиры, и с каким раздражением встретила ее, когда та вернулась с кладбища. И цветы, о Господи, эти цветы… Наташа завыла, уткнувшись в подушку. Эти цветы, которые мама отнесла на могилу отцу и которые отшвырнул этот могильщик. Надо бежать… Надо бежать на кладбище и найти их во что бы то ни стало!
Наташа вскочила с дивана, споткнулась о плед, упала и заплакала. Поздно, уже поздно. Кладбище закрыто, да и не найдет она ничего в темноте. А если и найдет, все равно уже ничего не вернешь.
Наступил рассвет, серый, мрачный. По-прежнему шел дождь. Наташа слушала, как капли дождя стучат по стеклу и где-то между рамами завывает ветер. Что-то с ней не то: почему-то сильно болит живот и знобит. Наверное, она простудилась. Сейчас она встанет, согреет себе чай. Или выпьет водки — наверное, еще осталось. Сейчас, сейчас, вот только еще немного полежит… Как холодно!..
Она снова засыпала и снова видела сны, странные, цветные. Какие-то улицы, красивые дома. Никогда раньше она не видела таких красивых домов. Куда-то она идет, ей хорошо, но постепенно ею овладевает тревога. Что-то не так, но что? Она пытается вспомнить, напрягает мозг, голова ее раскалывается от усилий, но вспомнить не может. Она идет дальше, смотрит по сторонам, в надежде увидеть знакомое лицо, кого-то, кто мог бы успокоить ее, но толпа, идущая ей навстречу, обходит ее с двух сторон, и она не успевает разглядеть лица.
За что, за что Он сделал с ней все это? Пусть она виновата, пусть она и была бы наказана. Но за что, почему умерла мама? Мама, которая никогда никому не сделала зла? За что Он так наказал ее? И как она теперь будет жить, если у нее совсем не осталось сил, если она ни во что больше не верит? Как сможет она помочь Сереже, если у нее самой не осталось ни веры, ни надежды? За что Он с ней это сделал? А-а, Его просто нет, нет, нет, это же ясно! Есть сумасшедший мир, в котором хорошо только таким, как ее бывший муж, и больше ничего.
Она вспомнила распростертое на полу тело Павловского. Нет, в этом мире плохо всем, даже таким, как он. Надо было научить Сережу быть жестким и злым, а она не сделала этого. Да и не смогла бы сделать. И теперь она не может его защитить. И ее мать, которую она тоже не уберегла. Если бы еще она умерла дома, а не здесь, в этой чужой квартире, где она так тосковала. Как здесь холодно… Как в могиле… Если бы умереть, не чувствовать этой ужасной тоски… Да, умереть… А Сережа? Господи, Сережа… Что с ним будет? Ведь он останется совсем один. Нет, нет, она не умрет, она обязана жить ради него, она обязана жить до тех пор, пока будет ему нужна… Но разве можно жить с этой тоской? Откуда взять силы, чтобы терпеть? Господи, за что, за что Ты сделал это со мной…
Когда она проснулась, было темно. Она не знала, сколько времени пролежала в этой комнате, не знала, который был час: будильник стоял. Ей было так плохо, что она даже не могла протянуть руку, чтобы взять со стола наручные часы и посмотреть время. "Неужели я умираю? Неужели я умру и не увижу Сережу?" — подумала она и, испугавшись этой мысли, снова попыталась встать и снова увидела город, которого нет. Сны путались с действительностью, и, когда в квартире раздался звонок, она не сразу поняла, сон это или явь. Она попыталась приподняться на локте, но у нее не хватило сил. В дверь снова позвонили. Она хотела крикнуть, что больна и не может встать, но с ее губ сорвался только слабый стон. "Наташа, открой, это я, Лена!" — услышала она из-за двери. Снова раздался звонок, длинный, настойчивый. "Наташа, Наташка, это я! Открой же!" Но Наташа не могла ей открыть — она лежала без сознания на старом отцовском кожаном диване.
ЧАСТЬ ТРЕТЬЯ
Наступил август, и Париж опустел. Даже в кафе поубавилось посетителей, и только вечерами, после захода солнца, когда немного спадала жара, на террасах собирались люди и, сидя за столиками перед запотевшей бутылкой "Перье" или "Эвиан", лениво перелистывали вечерние газеты или смотрели на разомлевших от жары немногочисленных прохожих. И только туристов было по-прежнему много: группами или поодиночке, с камерами или фотоаппаратами в руках, они без устали носились по городу в поисках впечатлений, не обращая внимания на жару.
Филипп перешел по Новому мосту на Левый берег и устроился на террасе маленького кафе, откуда хорошо была видна набережная Сены. Глядя на запертые лавки букинистов, он вспомнил, как они с Наташей ходили здесь в первых числах мая, рассматривая довоенные журналы. Как давно это было! Он не видел ее три месяца, три месяца не знал, где она и что с ней, — Наташа исчезла. В течение первых недель после возвращения из Москвы он каждый день ждал ее звонка дома или на работе, так как оставил ей номера всех своих телефонов. Но она молчала. Тогда он сам позвонил Людмиле Ивановне, но та только подтвердила, что ни Наташа, ни ее мать в старом доме больше не появлялись и что ей по-прежнему ничего не известно об их местонахождении. И тогда он почти перестал ждать.
То есть он по-прежнему думал о ней, но, возвращаясь домой, уже не бежал к телефонному аппарату, чтобы прослушать записи, оставленные на автоответчике: он знал, что не найдет там того, чего ждет. Работа поглощала все его время, и он торчал в опустевшем-Париже, один, циркулируя между домом, где, настежь раскрыв окна, проводил ночь, и издательством, где его ждал новый проект, над которым, несмотря на жару и давно наступивший сезон отпусков, работал он сам и несколько его сотрудников-энтузиастов. И когда наступил август, он понял, что не поедет в Москву. "Значит, есть какие-то причины, по которым она не хочет меня видеть".
Когда чувство обиды начинало брать в его душе верх, он старался представить себе какие-то обстоятельства, которые могли бы помешать ей поинтересоваться тем, есть ли от него письма или звонки, ведь для этого ей нужно было лишь позвонить или зайти в свою старую квартиру. Или к соседке. Но как ни старался, он не мог представить себе таких обстоятельств. "Ее мать поправилась, сын лечится. И даже если с ним до сих пор что-то не так, не может быть, чтобы она не могла хотя бы позвонить. Значит, она не хочет".
Тем не менее в одну из суббот он все-таки зашел еще раз на рю де ля Тур, в дом, где она жила у своей подруги. Зашел с цветами и коробкой конфет, надеясь на сей раз победить принципиальность дежурной, которая, всплеснув руками и покраснев до корней волос, принимая его дары, сказала, что Лену Кораблеву, которую он разыскивает, она, конечно, прекрасно знает, но Лена, к сожалению, уехала в Москву, так как закончилась ее командировка. "Что же вы сразу не сказали, что это Кораблева?" — кисло улыбнулась она. Филипп подавил желание задушить ее прямо на месте и, не сказав ни слова, вышел на улицу.
* * *
Первый человек, которого увидела Наташа, придя в себя, была Лена Кораблева: сидя на корточках около Наташиной кровати, она укладывала в тумбочку какие-то пакеты. Заметив, что Наташа открыла глаза, она сказала:
— Ну, слава Богу, наконец-то! Как ты себя чувствуешь?
Наташа удивленно оглядела большую палату на несколько человек, где она лежала у окна, и тихо спросила:
