С зимой мы расставались без сожаления.
Она прошла в битвах и тревогах, но укрепила защитников в мысли о том, что бешеный натиск гитлеровцев выдержать они способны. Однако от весны ждали какого-то облегчения. Вот зазеленеют леса на Мекензиевых горах, и листва надежно укроет от противника блиндажи, окопы, ходы сообщения, огневые точки, тогда и потери уменьшатся. С моря подует теплый южный ветер, и не так холодно будет нести боевое охранение по ночам. Упадут дожди, пусть и не очень обильные, но воды в горных родниках все-таки станет больше. Сквозь тучи все чаще будет выглядывать солнце, и все мы будем думать, что это солнце нашей Победы.
Утро 3 марта 1942 года выдалось таким погожим, таким теплым, что усидеть в блиндаже было положительно невозможно. Мы с Алексеем собрались завтракать на свежем воздухе, под чириканье неистребимых севастопольских воробьев. Обнимая меня за плечи, супруг сидел рядом со мной на поваленном дереве и рассказывал какую-то смешную историю, приключившуюся с ним в детстве. Вражеский артналет на позиции 54-го полка начался внезапно. Огонь вели дальнобойные орудия. Первые снаряды разорвались далеко в тылу, второй залп вышел с недолетом, но третий…
– Ты не устала? – только и успел спросить меня Киценко, как третий снаряд разорвался у нас за спиной. Десятки осколков просвистели в воздухе. Получилось, что младший лейтенант прикрыл от них меня, но сам ранения не избежал. В первую минуту мне показалось, что оно – нетяжелое. Алексей схватился за правое плечо, застонал. Но потом кровь обильно потекла по рукаву его гимнастерки, рука повисла плетью и бледность начала покрывать лицо раненого.
– Леня, держись! Леня, сейчас я тебя перевяжу! – я разорвала санпакет и начала торопливо обматывать его плечи бинтом. Белая марля ложилась первым, вторым, третьим слоем, но кровь проступала через них, поскольку раны оказались глубокими.
На помощь прибежал Федор Седых. Мы уложили командира на одеяло и бегом понесли к медпункту. По счастью, ротный санинструктор Елена Палий находилась на месте и повозка, запряженная парой лошадей, – тоже. Устроив командира роты на скамье, мы быстро поехали в Инкерман, в дивизионный медсанбат, к нашему хирургу Пишелу-Гаеку. Там без промедления Леню взяли на операцию, а я осталась ждать ее окончания.
В сердце жила надежда на чудо. В эти полтора часа я размышляла о многом, вспоминая свою первую встречу с ним, лес на закате дня, когда младший лейтенант нашел меня под расколотым деревом, его объяснение в любви, нашу счастливую семейную жизнь. Не было у меня ближе и роднее человека, чем Алексей Аркадьевич. При сложных обстоятельствах он сохранял бодрость духа, при неудачах не отчаивался, при удачах не обольщался. Но главное – умел вовремя находить самые нужные слова, и я верила ему больше, чем себе.
Замечательный наш врач Владимир Федорович Пишел-Гаек вышел из операционной с мрачным лицом, сжал мою ладонь и тихо сказал:
– Людмила, держись. Надежды на излечение мало. Пришлось отнять ему правую руку, она держалась на одном сухожилии. Гораздо хуже то, что семь осколков попало в спину. Три я извлек, но остальные…
Что произошло дальше, не помню. Очнулась в какой-то комнате на узкой госпитальной койке. Молоденькая медсестра в белом халате и косынке подала мне стакан с жидкостью, имевшей сильный запах валерьянки, и попросила выпить его до дна. Я исполнила ее просьбу, все еще пребывая в странном, сумеречном состоянии. Машинально положила руку на кобуру с пистолетом «ТТ» и поняла, что его нет на месте. Девушка испуганно взглянула на меня и начала объяснять: мол, оружие мне обязательно вернут, но позже.
– Мой пистолет! Немедленно! – я рывком поднялась с постели.
– Люда! Люда! Остановись! – оказывается, Пишел-Гаек стоял недалеко. – Что ты собираешься делать? Зачем тебе пистолет?
– Это мое табельное оружие. Оно всегда должно быть при мне.
– Ты прежде всего успокойся.
– Думаете, хочу покончить жизнь самоубийством? – я, наверное, говорила слишком громко. – Нет, этого не будет! Этого они не дождутся. Фрицы сейчас дорого заплатят за его смерть. Я сведу с ними счеты…
Короче говоря, после небольшого скандала «тотошу» отдали, и я, ласково погладив рубчатую рукоять, вложила тяжелый пистолет в кобуру, застегнула ее на петельку. Комбат Дромин разрешил мне остаться в госпитале, возле тяжелораненого мужа. Ночью Алексей то бредил, то терял сознание, то приходил в себя, с трудом улыбался и говорил мне что-то ободряющее. К середине дня 4 марта все было кончено. Он умер у меня на руках.
Похороны состоялись на следующий день на Братском кладбище. Присутствовали все офицеры 54-го полка, свободные от дежурств, командир полка майор Матусевич, военком Мальцев, многие бойцы из второй роты и весь мой взвод полностью. Матусевич сказал короткую, но яркую и красочную речь. Потом с младшим лейтенантом Киценко попрощались его подчиненные. Когда гроб опускали в могилу, раздались залпы прощального салюта из винтовок и автоматов. Офицеры салютовали выстрелами из пистолетов, но я так и не смогла достать свой «ТТ». Мальцев спросил меня, почему я не салютую. Честное слово, иногда наши политработники проявляют удивительную душевную черствость, и отвечать им искренне невозможно. Вероятно, мои слова прозвучали дерзко:
– Не артистка я, чтобы в воздух стрелять. Мой салют будет по фашистам. Обещаю уложить не меньше сотни, а то и больше…
Конечно, истина заключалась в другом. Я не хотела смириться с уходом любимого мужа. Он пока оставался рядом, я чувствовала это. Израненное тело Лени легло в севастопольскую землю, но добрая, отзывчивая душа пока не находила приюта. Не следовало мне прощаться с ним выстрелами из оружия, которое мы оба одинаково любили. Оно давно стало для меня священной вещью. Страна и армия дали его мне для защиты, для нападения, для веры в собственные силы в тот момент, когда потребуется сделать последний выбор: или мгновенная смерть, или долгий позор.
Однако моя жизнь после похорон Алексея Киценко изменилась.
Вернувшись в наше земляное жилище, я провела в нем три бессонные ночи. Затем попыталась взять в руки снайперскую винтовку и поняла, что не могу ее держать: так сильно у меня дрожали руки. Пришлось отправиться в медсанбат, к врачу-невропатологу. Он поставил диагноз: реактивный невроз – и предложил провести две недели в госпитале, регулярно принимая настойку из корня валерианы и какое-то лекарство с раствором брома. В лечебном заведении, расположенном в штольнях Инкермана, было тихо, спокойно и… очень скучно. Но ко мне приходили Федор Седых, теперь получивший звание старшего сержанта, и Володя Волчков, ставший сержантом. На ДЕВЯТЫЙ ДЕНЬ со дня смерти нашего командира роты мы решили поехать на Братское кладбище, навестить Алексея.
Кладбище находилось в четвертом секторе обороны. Из нашего третьего сектора туда вели три дороги, одна из них – асфальтированная. Немцы не раз бомбили ее, но наши саперы снова и снова приводили в порядок эту важную транспортную магистраль, поскольку на территории кладбища располагался штаб коменданта четвертого сектора и одновременно – командира 95-й стрелковой дивизии полковника Александра Григорьевича Капитохина. Армейские автомашины туда ходили часто, найти попутную не составило труда.
