Едва удалось заткнуть рот тен Бергену, как совсем рядом с Альвином тучный господин прорвал круг, шагнул раз-другой, достиг центра его и тоже поднял руку, подавая знак, что хочет говорить. Это был директор театра Маутузиус. Хозяин дома склонил, соглашаясь, свою серебристую головенку и потянул долговязого тен Бергена за собой из круга, дабы внимание гостей безраздельно было отдано в дар господину Маутузиусу. Тот, видимо, имел большой навык в подобных выходах. По его круглому лицу, на котором даже линия лба не выпрямлялась и намеком на растительность, скользила затяжная улыбка — от рта к ушам, оттуда к крошечным глазкам, а затем опять ко рту, где обретала новые силы, дабы продолжать свой путь, но уже обернувшись веселыми морщинами. Господин Маутузиус спокойно ждал, не проявляя ни малейших признаков беспокойства, а тем более смущения, пока гости не собрались вокруг, чтобы выслушать его речь. Правой рукой он, играя, перебирал золотую цепочку часов, бегущую от левого жилетного кармана до правого, светящейся гирляндой украшая живот представительного господина. Альвин, памятуя о рекомендациях жены, неотрывно с первой же минуты глядел на него прямо-таки со смиренным ожиданием, хотя в душе ненавидел и Маутузиуса и все эти речи за то, что они мешали ему осуществить собственные планы, связанные с сегодняшним приемом. Он же пришел не для того, чтобы слушать других, а чтобы самому говорить, хотя и не оратором, в кругу слушателей. Он наметил себе на этот вечер три важные особы — Бюсгена, Релова и Маутузиуса. Что ж, пока Маутузиус говорит, он может показать всем своим видом, вернее, своим сияющим напряженно-внимательным лицом, что воздает ему должное. Это, уж во всяком случае, хорошая подготовка к будущему разговору.
Но как раз, когда стало так тихо, что Маутузиус мог бы начать свою речь, как раз, когда он с благодарностью поклонился и набрал воздуху, чтобы произнести первую фразу, внезапно с шумом распахнулась двустворчатая дверь, ведущая из Зеленого салона на террасу, и яростный ветер, вогнавший ее внутрь комнаты, швырнул ледяные струи ливня на заверещавших гостей. Для филиппсбургского общества это было великим испытанием. Дамы, испугавшись, запахнули свои палантины, а три, нет, четыре храбрых господина, во главе с Кнутом Реловом, гонщиком и спортсменом, кавалером и главным редактором программ филиппсбургского радиовещания, бросились к ненадежной двери, ухватили обе створки и объединенными усилиями начали закрывать ее, преодолевая дождь и ветер. Господин Фолькман стоял рядом, чтобы в нужную минуту поворотом ручки запереть дверь, но с удивлением увидел, что задвижка внизу и наверху двери погнулась под силой ветра. Ей не выдержать теперь напора бури. Гости шепотом поделились друг с другом этим открытием. Четверо храбрецов еще стояли по двое у каждой створки, всеми силами удерживая дверь против налетавших порывов ветра. Но не могли же они весь вечер подпирать дверь!
Гости отхлынули от Маутузиуса, минуту-другую он нерешительно постоял, пропуская всех мимо себя, пытаясь сохранить свою затяжную улыбку, но вскорости отбросил ее — все равно все взгляды устремлены на дверь и на тех, кто ее держит; в конце концов, он последним тоже двинулся к месту маленькой катастрофы, сопровождаемый Альвином, который до этой минуты с надеждой ждал, бросая лишь нетерпеливые и сердитые взгляды на дверь. Господин Фолькман извинился перед гостями. Буря, видимо, была громадной силы, если уж металлическая задвижка прогнулась. Гости зашушукались, пошли к окнам и стали осторожно, словно за ними прячется чудовище, приподнимать гардины и всматриваться в ливень, хлещущий по стеклам, угрожая их расколотить. Будем надеяться, что у себя дома мы закрыли окна! Да что там, этого надо было ожидать. После такой зимы, что вы хотите! Два месяца чуть ли не сибирские морозы. Без передышки. А дня два не то три назад, да, точь-в-точь первого марта, вдруг все почернело. В одно прекрасное утро безупречной белизны снежное покрывало состарилось. Только что оно еще сверкало, ровное, белое, мучнисто-пышное и плотное, и за один-единственный час стало крупнопористым, серокожим, точно старуха, деревья почернели, а вечером и ночью подули ветры, набросились с воем и ревом друг на друга, принесли дождь, острые водяные стрелы, и, долбанув ими по снегу, разнесли его в клочья, размыли и унесли с потоками прочь. Вороны и дрозды, много дней прыгавшие, не поднимаясь, в снежных дюнах, словно вот-вот ждали своего конца, взметнулись вместе с ветрами ввысь, стремительные струи распушили их смерзшиеся перья, и они, то взмывая вверх, то падая камнем вниз, кричали, перекрывая несмолкающий дни и ночи рев. Уже пять дней длится это ненастье. В этот вечер яростный дождь наконец-то превратился в доподлинную бурю. Гости даже чуть испугались, увидев, что на улице повалил снег. Крупные хлопья густой массой проносились вдоль окон, словно и не предназначены были для земли, словно собирались не опускаться вниз, а вновь взметнуться вверх, к своим истокам, раз их слишком поздно доставили на землю и здесь больше принять не могут. Но испуг лишь легонько пощекотал нервы гостей; пожалуй, он был им даже приятен, они насладились им, как нежданной встряской, как чем-то пикантным, придавшим очарование сегодняшнему приему; впоследствии на других приемах и вечерах можно будет рассказывать об этом событии, в мае, например, сидя на террасе. Да, природа поистине полна тайн! Не связано ли все это с атомными испытаниями? Такая зима, а вслед за ней эта яростная буря! Нынче все идет вкривь и вкось, вот и погода тоже… Господин Фолькман обратил внимание четырех храбрецов, все еще несущих свою рыцарскую службу у дверей, что ветер переменил направление, он заметил это по проносящимся хлопьям снега. И верно, когда те отошли от двери, створки не последовали за ними, дверь оставалась закрытой, хотя задвижка и была погнута. Для полного спокойствия господин Фолькман приказал перетащить сюда из соседнего салона пианино и придвинуть его к дверям. Транспортировка пианино стала еще одним событием. Каждый хотел принять в нем деятельное участие, взять на себя командование, считая, что знает лучше всех, как нужно поступать. Госпожа Фолькман как хозяйка взяла в конце концов командование на себя и сопровождала транспорт со страдальческим лицом, чтобы показать всем, как дорог ей инструмент (хотя это и не ее рояль, не ее любимый инструмент). Ни в коем случае не потерпит она, чтобы пианино придвинули к двери, не прикрыв ничем его заднюю стенку. Она тут же приказала доставить шерстяные одеяла и уже выцветший стенной ковер, дабы защитить пианино от возможных воздействий злой непогоды сквозь щель в дверях.
Жених, невеста и господин Маутузиус как-то позабылись из-за этого происшествия. А когда пианино наконец заняло свое место у дверей, защищая салон от капризов бури, все общество на удивление быстро рассеялось, кто по углам, кто в бар и в соседние салоны, так что хозяин дома вынужден был поблагодарить господина Маутузиуса за добрые намерения, но в столь поздний час ему трудно будет еще раз собрать общество, чтобы выслушать его речь. Альвин — а он стоял тут же, он все это время держался с Маутузиусом, — не мог подавить неутешно-горестное восклицание: «Очень, очень жаль».
— Да, — сказал господин Фолькман, — так уж оно ведется, у торжественного вечера есть свои законы, он расцветает, зреет и склоняется к упадку. Что позволено и даже необходимо в первой стадии, то во второй уже запрещено, а в третьей просто немыслимо. Этот дурацкий инцидент с дверью выбил нас из первой стадии, и вот мы, в некотором смысле не подготовленные, сразу попали во вторую, так что же делать, господин Маутузиус? Вы знаете, как желал бы я, чтобы наша юная пара, отправляясь в свой жизненный путь, получила ваше напутственное слово, но вы видите, время упущено, нам приходится подчиниться.
