— Назовите вашу цену, мадам?
Так мы стали крутящими педали.
Когда попадалась приличная дорога, мы летели как ветер. Ну почти как ветер. А вот когда надо было ехать в гору, или по камням, или через лес, я часто подумывала, не бросить ли велосипед на обочине, и каждый раз уговаривала себя, что я это обязательно сделаю, но завтра или за следующим поворотом.
Мы редко преодолевали за день больше пяти-шести километров, часто меньше. Мне трудно объяснить то чувство свободы, которое жило во мне. Оно сродни грусти. Чем больше мы узнаем о войне, тем больше мы привыкаем к ней. К ее коварным отмелям, ловушкам, ощущению беззащитности. Если нам не удается пройти столько, сколько мы запланировали, мы спокойно соглашаемся на меньшее. Мы радуемся, когда удается поужинать. Ничего не боящаяся и ничего не ждущая Амандина обратила меня в свою веру. Конечно, я буду счастлива добраться до дома… Но пока…
Нас нельзя не заметить, когда мы останавливаемся в очередной деревне и развязываем платки — наше средство передвижения привлекает внимание. Мы ищем магазин, где сможем отоварить карточки. Магазины находятся, а в наиболее прилично выглядящих домах я пытаюсь приработать в обмен на ночлег. Иногда дают еще немного продуктов. Когда кто-нибудь соглашается, мы задерживаемся на несколько дней, до тех пор, пока нами не овладеет охота к перемене мест. Или пока бакалейщику или хозяйке дома или тому, с кем бы мы ни завязали дружбу, не понадобятся наша кровать, наше место за столом. Наша тарелка супа. Пока не станут ненужными мои услуги прачки или у патриарха семьи не начнут масляно блестеть глаза при виде меня.
Пока погода держалась, мы часто останавливались на ночлег где-нибудь около реки или ручья, с легкостью налаживая быт. Благодаря тележке мы обзавелись множеством полезных вещей, найденных, подаренных или позаимствованных, например — зеркало, которое мы вешали на нижнюю ветку дерева, чтобы иметь возможность аккуратно причесаться; купленное на черном рынке нижнее белье и носки; шерсть и вязальные спицы для меня; книги для Амандины; соль, свечи, спички, туалетное мыло, хозяйственное мыло для стирки; котелок без ручки, кружки, ложки, вилки, нож с черной ручкой; теплое шерстяное одеяло; два бокала с гравировкой; деревянные удочки; одноместная немецкая палатка, найденная грязной и мокрой в буковом лесу, которую мы отмыли и высушили на солнце. У нас имелся пузырек с маслом грецкого ореха, который, должно быть, выпал из чьего-нибудь багажа, мы нашли его на обочине каменистой проселочной дороги к северу от течения Гара.
Мы стирали одежду и в холодной, мягкой речной воде, сидели на берегу, позволяя теплому ветру сушить наши тела, пока мы ловим рыбу к ужину. Мы выкладывали из камней очаг и разжигали огонь. Если рыбалка удавалась — попадались чаще всего карпы, — улов заворачивался в листья и запекался в углях. Под нежную колыбельную скрипящих веток старого дуба мы спали, завернувшись в одеяло на матрасе из сухих листьев под пологом палатки. Мы просыпались с птицами и, если деревня была достаточно близко, от звона колоколов. Я не жалела о том, что мы покинули монастырь. Мы все простили друг другу. То, что еще вчера было безопасным тылом, в настоящее время им не является. Не менее опасно, чем везде. Пока мы двигались на север, иногда на восток, возвращаясь, плутая в поисках дороги, боши просочились на юг.
~~~
Кажется, вся Франция пришла в движение. Великий исход. Хотя основные массы двигаются с севера на юг, от немцев, мы не единственные, кто тащится против встречного ветра. Северяне, оказавшиеся в день капитуляции на юге, стремятся домой для защиты семей, ферм, собственности. А те, кто сбежал вначале с севера, уже возвращаются, разоренные, говоря, что опасность столкновения с немцами не идет ни в какое сравнение с противостоянием шести миллионам французов на открытой дороге. Бежав, бросив все нажитое непосильным трудом, они дики и неуправляемы. Сначала они отправились в путешествие на приличном автомобиле, но потом кончился бензин или лопнуло колесо, в ход пошли убогие тележки и переполненные вагоны. И умы и души тех, кто встретился нам на пути, были заперты на замок, как двери домов, в которые мы стучались поначалу. Кровь, пролитая во имя fratemité, братства, не передалась по наследству. Даже в этих лесах. Не поделиться куском хлеба. Украсть булочку, пока спутник моется. И спрятать. Также с ботинками. Кусочком мыла. Эгоизм, трусость, чтобы не сказать жестокость. Амандина точно произошла от другого типа французов.
Видели бы вы ее сейчас: на роскошных черных волосах — старая соломенная шляпа Филиппа, она бродит по лесам, как хозяйка, как будто все, встречающееся на ее пути, принадлежит ей. Она срывала молодые побеги диких трав, сосала их горькие зеленые соки, они заменяли ей салат. Она собирала щавель и одуванчики на речных берегах, связывала их в опрятные пучки стеблями сорняков, чтобы добавить аромата супу, который мы варили из речной воды и картошки. Суп из топора, как в притче. Наслаждаясь свободой этой примитивной бродячей жизни, Амандина счастлива и невозмутима.
У нас не было другого плана, кроме как крутить педали и идти, пока мы не достигнем дома. Я посылала открытки маман, с помощью почтовых служащих, обязанных заниматься цензурой. Поэтому я ничего толком не могла рассказать, кроме того, что у нас все хорошо и что мы едем. Тот же текст я отправляла Фабрису. Конечно, я не могла дать обратного адреса, поэтому даже если они получали наши сообщения, то не могли ответить.
Я выбирала наш маршрут главным образом инстинктивно. Иногда просила совета у — партизана, мафиозо, коллаборациониста? — тех, кто подвозил нас на грузовиках, заправленных бошевским бензином. Сколько случаев подобного саботажа. Прикусив сигареты между передними зубами, они поднимали наш велосипед в кузов, забирались в кабину, хлопая дверями, пока мы еще карабкались наверх. И тяжелая, грохочущая по камням махина штурмовала очередной холм, вытрясая душу, а водитель безмятежно напевал, в то время как не выпущенная изо рта сигарета превращалась в столбик пепла.
— Как стать партизаном? — спросила Амандина одного из них.
Он вытащил из кармана рубашки кусок шоколадки, обернутый в бумагу. Протянул ее на ладони Амандине.
— Иначе уедете в долину Луары, — говорит он мне, вытаскивая из кузова велосипед и тележку.
— Но это лучший маршрут на север.
— Ничего подобного. Это — путь на восток.
Восток или запад, чем дальше мы забирались на север, тем страшнее становилась война. Не описать злодеяния бошей. Это не была армия, действующая согласно уставу на завоеванных территориях, они казались хищными стаями, руководствовавшимися не необходимостью и законом, а только правом сильного и порочными инстинктами. Мы видели, спрятавшись в придорожном лесу, как колонна грузовиков, джипов и мотоциклов на скорости пронеслась мимо маленькой, убогой фермы. Хотели найти дом получше? Но нам дали приют в местечке, которое они проигнорировали, и после хозяйственных хлопот семья собралась на ужин вокруг стола и рассказала все, что они знали о новом порядке. Фермеры объяснили, что в больших преуспевающих хозяйствах боши иногда разрешают оставаться владельцам и работникам, жить на задворках в хозяйственных постройках, редко оставляют часть главного дома. В течение многих недель или месяцев немцы и фермеры существуют в противоестественном соседстве. В других местах дают час или день, чтобы собрать то, что они могут унести. И высылают. Или выстраивают в ряд и расстреливают. Или используют как слуг. А затем все равно расстреливают. Поводят вечер в грабеже и насилии, потом поджигают и уходят. Бошей невозможно было предсказать, своими действиями они ставили в тупик.
