альбома. В сохранившемся списке этих манускриптов, составленном графиней Дурам, я нашел в обществе Байрона, Вальтера Скотта, Мадам де Сталь, Нельсона и проч. – Пушкина и Жуковского, стоящих рядом. К сожалению, их рукописей, как и некоторых других, в альбоме не оказалось[43], и виконт Ламбтон не знает, что с ними сталось (могли быть проданы в конце 1920-х годов, когда семья была на грани разорения). Во всяком случае, нельзя сомневаться, что Луиза Дурам знала, кто был Пушкин, причем, скорее всего, еще до Петербургского посольства, так как большинство уцелевших автографов в альбоме относится к 1810-м и 20-м годам.
Тем удивительнее, что в ее петербургских дневниках нет упоминаний о нем, ни о поединке, ни о слухах в свете по этому поводу. В продолжение большей части 1836 года и зимой 37-го она принимала у себя и постоянно видела в свете и при дворе многих знакомых Пушкина, иногда весьма близких (уже помянутые кн. Козловский, Александр Тургенев, кн. Вяземский и многие другие), равно как и знакомых противной Пушкину партии, не говоря уже об иностранных дипломатах и русских высших чиновниках, среди которых было немало лиц, весьма осведомленных насчет происходивших в семье Пушкина событий. Читая разрозненные записи Луизы Дурам за эту зиму, и особенно за февраль[44], невозможно не прийти к одному из двух заключений: или мы склонны придавать смерти Пушкина и событиям до и после нее значение, преувеличенное новым временем и иначе сосредоточенным взглядом, – значение, какого эти события и эта смерть в январе 1837 года в петербургском свете, может быть, не имели за пределом избранного и сравнительно небольшого круга друзей и почитателей[45]; или Дурамы, в отличие от многих других посольских, не полагали нужным записывать то, что им было известно о Пушкине. Надо тут сказать, что в тетради графини Дурам вырезано пять листов, из которых по крайней мере три были покрыты записями (что видно по оставшимся корешкам), но так как все они расположены в конце, то трудно вообразить, что они содержали что-нибудь относившееся к февральским происшествиям – разве что по поводу опубликования Указа о суде над участниками дуэли, о чем ее муж доносил своему правительству в мае. Но это, конечно, только праздное допущение.
Тетради эти нельзя назвать дневником в настоящем значении слова. В одну из них, меньшего размера, графиня заносила, иногда с большими перерывами, свои петербургские наблюдения и характеристики встретившихся ей лиц и положений, особенно при дворе, а в другой большею частью характерные или забавные происшествия, рассказанные ее русскими и иностранными знакомыми. Собственно, из всех документов, которые я хотел увидеть в имении Дурамов, эти тетради графини Луизы занимали меня больше всего. Я знал об их существовании, но только чудом разыскал их – одну в чулане усадебной конторы, другую в книжном шкапу в коридоре, среди амбарных книг с родословиями скаковых лошадей и расходами на барский стол. Прочитав их не без труда (у Луизы Дурам была ясная, но весьма своеобразная скоропись), я был вместе разочарован и вознагражден: с одной стороны, как уже сказано, о Пушкине там нет ни слова, с другой же, там имеется много любопытнейших современных зарисовок и анекдотов, содержащих новые подробности и даже новые сведения о людях, которых Пушкин знал хорошо, а также много анекдотов исторических. Поставщиков всех этих сведений у графини Дурам было, конечно, немало, но можно думать, что главными были кн. Козловский и кн. Трубецкой, часто посещавшие посольство.
Даже в английских источниках содержатся только скудные сведения о графине Дурам, а о русских нечего и говорить[46]. Одна из ее записей позволяет узнать, что она родилась 7 апреля, но решительно нигде нельзя узнать в точности, в котором году. Зная, однако, что граф Грей женился осенью 1794-го и что Луиза была его первой дочерью, можно думать, что в будущем году или через год будет ее двухсотлетняя годовщина[47]. Я нахожу ее саму и ее петербургские записки настолько замечательными, что надеюсь вскоре опубликовать их в оригинале и по-русски. Для настоящей же, предварительной, публикации я выбрал самые типические образцы нескольких родов, в своем дословном переводе, несколько стилизованном с тем, чтобы вернее передать слог подлинника. Должен сказать, что все ее записи, не исключая даже выписок из журналов о сроках вскрытия Невы, носят легкую печать никак не высказанного, но ощутимого снисходительного удивления цивилизованного путешественника при виде чересчур резких местных нравов или даже чересчур бурного проявления местных стихий. Тут нет и отдаленного сходства с плоскими глупостями маркиза де Кюстина; вообще почти нигде не найдешь прямо выраженного суждения графини Дурам о предмете ее записи. Здесь скорее соединение английской пытливой наблюдательности с английской же готовностью невозмутимо выслушать любой парадокс, будь то смешнейший указ о длине усов и цвете оконных переплетов или нелепая сплетня о тридцатилетнем побочном сыне покойной осьмидесятилетней старухи, сообщенная при ее отпевании в церкви. Таков общий тон и подбор ее наблюдений в Петербурге. Вот четыре из них.
1. [Приводимые здесь сведения о Чернышеве рассказаны много лет спустя Юзефовичем Бартеневу гораздо подробнее и ярче[48], но эта запись интересна именно тем, что сделана в 1836 году и, стало быть, доказывает, что в свете тогда говорили о низости очень сильного министра. Заключительный анекдот, кажется, оригинален.]
Граф Чернышев, Военный Министр…
…был сын человека низкого звания, бывшего слугою в доме покойного графа Чернышева, богатого вельможи старинного рода. Отец был в милости у графа, и тот отдал его сына на воспитание в Кадетский корпус и позволил ему носить его, графа, имя, без чего ему по правилам заведения нельзя было вступить туда. Молодой Чернышев, как он теперь прозывался, служил и скоро был произведен; при кончине Императора Александра он уж дослужился до – [далее пропуск: графиня не запомнила сообщенного ей звания Чернышева на ту пору].
В сие время раскрыт был заговор против Императорской фамилии, окончившийся бунтом в Петербурге. Множество молодых людей благородных семейств оказалось в него замешано, среди прочих сын старого графа Чернышева[49], который как будто был предуведомлен двумя свойственниками, вовлеченными в это дело[50], но не донес о том правительству. Граф Чернышев (Министр) легко мог предотвратить всякую огласку сего обстоятельства в отношении сына своего благодетеля, нимало притом не пренебрегши своим долгом. Однако он не вмешался[51], молодого человека судили и нашли виновным, лишили титула, прав состояния и приговорили к двадцатипятилетнему термину простым солдатом. Наказание потом было смягчено
