запах и просто, спешить прочь! Мо-ло-дец!
Подрезав нас по широкому полукругу, медведь лезет на наш склон, метрах в ста ниже по течению речки. Мы торопливо крадёмся по надпойменной терраске вперёд, в надежде ещё посмотреть на него.
Но – тщетно! По открытым террасам, снег уже сошёл подчистую! И мы, добежав до места выхода медведя из поймы, при всём своём желании, не можем найти ни одного его следа! Здесь – короткой стенкой, стоят полуметровые плотные, «железные» заросли хвоща зимующего. Здесь, следов – не может быть по определению.
– Словно, испарился! – расстраиваюсь я, в горячке коротко сунувшись туда – сюда, – Ну, почему человек так пакостно устроен?! Снега нет – и всё! Конец!.. Жалко, что мы – не собаки! На нюх, след, как взяли бы!
– Ну, да! – тонким голосом язвит, трудно идущий по пятам за мной, по хвощу, Казанцев, – Только собакой, я ещё не был!
Он всегда такой едкий, я к нему привык…
Теперь, наш путь – вниз по речной долине Тятиной…
Вскоре, мы уже шагаем по краю мамашиного языка. Пихтарник пуст! Я специально всё «пронюхиваю» – и не нахожу ни малейших признаков присутствия медведей! Мне, это – так странно! Словно, прошлой весной, здесь ничего и не было…
Вот и на смотровую тропу выбрались!
– Теперь – прошагать километра три, над речной долиной – и мы дома! – облегчённо думаю я, – Тропа прочищена, теперь – быстро дойдём…
Мы сторожко шагаем по гребню речной долины. Каждый шаг – под контролем глаз, каждая нога. Поставить ногу так, чтобы не хрустнуть сучком! Это так не просто…
А, лесная жизнь – звенит кругом!
– Чвик! Чвик! – звонко и жизнерадостно, чвикают поползни.
Под нами, справа, мощные кроны пойменного ивняка. Они уже зеленеют распустившейся листвой. Теперь, просторы поймы, в бинокль – не просмотришь! Перед моими глазами, в поле бинокля – только плотная мозаика свежей и такой зелёной, листвы…
– Кря!.. Кря!.. Кря!..
Где-то далеко под нами, на речной пойме, слышится редкое, одиночное, утиное кряканье. Я шарю биноклем по пойме – так и есть! В одном из мизерных окошек в зелёном море листвы, я вижу, как по длинному перекату речки сплавляется утка. Она крутит головой по сторонам и изредка подаёт голос. Кого-то ищет.
– Кря!
– О! Кряква! – радуюсь я и озадачиваюсь, – А, где же твой селезень? А? Кряква?
Я перескакиваю полем бинокля чуть ниже по речной долине – но в другом окне в зелёной мозаике листвы, мне открывается уже другой перекат речки, по которому сплавляется пара больших крохалей. Обе птицы – грязной, бурой окраски.
– О! А здесь – уже крохали! На, Серёж, смотри, – я отдаю бинокль Казанцеву, – Два крохаля плывут вниз по речке.
– Вот, вижу… Молодые, бурые… Держи бинокль.
Теперь, я снова смотрю в бинокль… Вот, я вижу длинные шеи уток, головы с красно-бурыми шапочками, длинные и узкие, «бакланьи» клювы, загнутые вниз в шип, на самом кончике…
Крохали сплавляются молча, как два поплавка. То одна, то другая – утки, то и дело, делают неожиданные выпады вперёд по поверхности воды и что-то хватают, чуть ли не с самой поверхности.
– Кормятся мальками! – догадываюсь я и злюсь, – Вот, сволочи!
Да, уж! Много ума не надо, чтобы догадаться! Ведь, сейчас – самый пик ската рыбьей молоди, и речка заполнена множеством спешащих к океану мальков горбуши, кеты и мальмы. Мальков, мне – жалко…
Мы шагаем дальше…
Вскоре, прямо на тропе, натыкаемся на свежий, выходной след медведя!
– Из речной долины вышел! – я приседаю на корточки и трогаю когтистый отпечаток медвежьей лапы, на лепёшке снега, – Недавно. Молодой, размером с человека.
Но снега, даже под хвойным лесом – уже, практически, не осталось! Так что, нам приходится довольствоваться малым – лишь несколько отпечатков…
– Кий-яяяя!
Над нашими головами, прямо над кронами деревьев, пронзительно взвизгнул сокол! Я торопливо вскидываю бинокль.
– Ага! Вот он! Над поймой пошёл.
Плотно сбитое туловище, компактные, сильные, заострённые крылья. Сокол сидел на берёзе, нависающей с кручи в речную долину. Он выбросился в воздушный океан горизонтально, с гребня – и теперь гарцует в воздухе над речной долиной, на одной с нами высоте. Несмотря на ветреный день, хищник, до изящества, красиво держится в воздушных вихрях.
– Канюк! – говорю я, – Красив! Приятно посмотреть.
– Ясно и так, что канюк, – отзывается Казанцев, – Его, разве, по крику – спутаешь с кем?
– Кий-яяяя! – кричит канюк.
– Нет, Серёж! Не спутаешь! – я улыбаюсь канюку, лесу и своему едкому напарнику…
Вечером, лисицы опять не давали нам уснуть! Звенели перед окном нашего Тятинского дома пустыми консервными банками и очень мешали нам своими, кашляющими драками…
– У них, всё – не как у нормальных собак! – глубоко высказался на этот счёт, Казанцев.
Глубокой ночью пошёл дождь.
– Тук, тук-тук! Тук-тук! Тук! Тук…
В кромешной темноте, я его слышу – по глухому стуку капели с крыши, вдоль стен, снаружи нашего дома. И разошёлся! Лил всю ночь и утро…
Однако, уже к обеду, небо быстро освободилось от облаков. Мы выходим из нашего дома и оглядываемся по сторонам. Ослепительным шаром, заиграло на небе солнце! Под его жаркими лучами, густыми белыми протуберанцами поднимается с луж пар испарений!
– Никак привыкнуть не могу! – киваю я, на парящие лужи, – Вот, что значит южное, Кунаширское солнце! На Сахалине, таких протуберанцев водного пара, над лужами – я никогда не видел!
– Хм! – хмыкает Казанцев, – Это называется – «шестьсот километров южнее».
На высоченной сухостоине, что стоит на краю далёкого пихтарника со стороны вулкана, неподвижно сидит мокрый, «белоголовый», Тятинский орлан. Изредка, он грузно встряхивается, топорща перья и чуть раздвигает в стороны крылья – сушится.
Я улыбаюсь мокрой траве, яркому солнцу, переполненным лужам и так комично взъерошенному, соседу: «Да-а-аа!.. Где твой гордый, орлиный профиль, орлан? Ты похож на большую, мокрую, бурую курицу!». Время от времени встряхиваясь всем своим мокрым оперением, орлан оскорблённо посматривает в мою сторону…
Сегодня, мы решаем пройтись по низкой морской террасе на восток, за Ночку. От нашего дома, мы выходим на берег океана…
Приближенная оптикой моего бинокля, далёкая линия горизонта колышется, пестрит и переливается, словно живая – над океаном, по-прежнему, течёт бесконечная лента буревестников. Там продолжается пролёт.
– Буревестники – так и летят! Уже сколько дней! И днем и ночью! – изумляюсь я, в бинокль, – Сколько же там может быть птиц?! Миллиарды!
На море, сегодня, бьёт океанский накат!
– Бу-бухх-буххх! Буххх! Буххх!
Под этот грохот, мы шагаем по вездеходным колеям, вдоль литорали…
Бакланий камень, близ устья Ночки стоит, весь чёрный от бакланов! Я замираю, с биноклем у глаз: «Один, два, три… Семнадцать штук сидит!». Расставив в стороны свои длинные, чёрные крылья, птицы сушат оперение. Дыхан, прошлой весной, мне рассказал, что это – потому, что так устроена эта птица.
