нет: нашелся такой покойничек да и встал. Ведь ночь — океан безводный теней бестелесных. Да и тюрьма — петля, замок на дыхании — передавила много безбожников.
Украдкой осенил свое рябое лицо крестным знаменем часовой, зашептал «царю небесный» мохнатым рыжим ртом. А холодный пот на рябом лице во все поры гнал страх.
Долго смотрел в дырку из будки.
Она — окаянная — стоит на крыше. Вся белая, белая. Уже винтовка — не винтовка в руках, а так себе — палка. Ходит часовой, прикладом по земле возит. И даже от привидения далеко отойти не может. Страх — магнит. Смертельный страх сильнее магнита. Волочилась винтовка. Ноги как пьяные. Дрожь в коленках. Руки горят. Глаза то и дело косят на белую смерть. Движения — как у больного в бреду, в огне.
Такая ночь. Сейчас, наверно, лешие совами кричат, домовые кукуют, ведьмы летают на помеле и повешенные стонут. Мудрено ли, что один из них тенью на крыше ходит?!
Часовой бросил винтовку, схватился за сердце, уставился огромными глазами в глаза Платона. Тихо застонал. У Платона закружилась голова, и, глядя напряженно в глаза часового, Платон потерял счет своим сердечным ударам и, мягко оттолкнув себя левой ногой, полетел вниз.
Удар коленками о землю. Отдало в спину. Ладонями рук в землю и сразу стал человек. Все так хорошо. На земле даже, не над пашней, а так пахнет хорошо. Рядом, вниз лицом, распластав руки, словно плыл по реке — лежал часовой.
Все четко и ясно у Платона в мозгу. Самую нужную коробочку — голову — Платон сохранил. Поднялся. И тихо, прихрамывая, пошел. Простыней замотал кандалы, подвязав ее концами на поясе.
И будто электрическими буквами, как самая нужная реклама, в мозгу всплыл адрес: Нижняя улица, у самой реки, д. № 2.
А часовой, когда к нему пришли на смену, был найден в глубоком обмороке.
Сосед поутру рано выстукивал Платону. Ответа не было.
Сосед почувствовал, как кровь бросилась ему в виски: значит, этой ночью Платона повесили.
Сосед стал стучать об этом другим товарищам, находящимся в нижней камере, в верхней, в правой стороне. И стуки тихие, четкие, тише шепота, пошли по тюрьме:
«Казнили».
ЧАСТЬ ВТОРАЯ
Кирилл Кириллович любил верховую езду, учение Дарвина, картины голландцев, особенно Рубенса и Рембрандта, эпоху Петра I, разговоры об Америке и Канаде — сам он был архитектором и имел внешность, немного напоминающую Мопассана (густые длинные усы и под нижней губой маленькая эспаньолка), ясные, светлые глаза, волнистые волосы назад и широкие, энергичные жесты. В женщин влюблялся мимоходом, всегда весело и беспечно. Над семейными устоями подсмеивался; и в политике был левым либералом.
— Помилуйте, — вразумительно говорил он друзьям, — у нас XX век, понимаете, промышленный XX век, а… мм… в Царском Селе еще XVIII. И это с е л о управляет г о р о д а м и!
Собеседники обычно пугались таких слов и, помаргивая глазами, не знали, что ответить. Вот этот-то эффект и был главным побудителем «левых» речей Кирилла Кирилловича. Ему нравилось напугать окружающих и думать: «Они не смеют, а я смею, они боятся, а я не боюсь». Это сознание было для него таким же спортом, как верховая езда. Однако Кирилл Кириллович был далеко не глупый спортсмен. Он знал такие моменты, когда мог провалиться, и тогда воздерживался от политико-спортивного состязания. И все-таки к «селу», которое управляет городами, у него росла и крепла настоящая ненависть. Ненависть промышленника и либерала к деспотии «божьих помазанников».
В разговоре с «простым народом», особенно с прислугою, Кирилл Кириллович держал себя совершенно демократично. Раз, будучи приглашен в дом княгини Щербатовой, на озорство прочим гостям поздоровался с швейцаром за руку.
* * *
В конце февраля, рано утром, когда Кирилл Кириллович еще спал, к нему в квартиру вбежало трое людей с винтовками.
— Тут кто живет? — спросили они.
И быстро к окнам.
Кутаясь в халат, Кирилл Кириллович выбежал к пришедшим.
— Вы что, голубчики?
— Мы не голубчики! — ответил один из них, рыжий, с взлохмаченной бородой и кепкою на затылке. — Впрочем, вы не беспокойтесь: мы из ваших окон в полицию постреляем.
— Как, разве уже? — обрадовался Кирилл Кириллович. — Вы бы Протопопова поймали. Он ужасная сволочь.
— Мы их всех!
Кирилл Кириллович бросился в спальню, чтобы одеться, и оттуда кричал:
— Извозчики-то есть на улице?
— А вы куда? — спрашивали его вошедшие.
— Да я туда… Вероятно, митинги. Послушайте, голубчики, пошлите-ка ко мне Канделябру.
— Какую еще?
— Да ну… лакей мой Дементий. Мы его зовем Канделяброй, — и тут же из спальни Кирилл Кириллович сам стал кричать: — Канделябра! Канделябррррааа!!! Да где же он?! Кричите скорее Канделябру!
— Лакей, ишь ты… — ворчали вошедшие. — Мы тут у вас устроим пост!
Кирилл Кириллович выбежал из спальни, застегивая на ходу крахмальный воротничок, и столкнулся со своим лакеем, который спешил на крики.
— Опахни меня скорее щеткой и дай серые перчатки, те, в которых я за город езжу! — сказал Кирилл Кириллович Канделябре.
Кирилл Кириллович оглядел себя в зеркало. Старательно закрутил усы большими завитками.
— Так, значит, друзья мои, — сочно сказал он, — в России, стало быть, разыгрывается революция.
В ответ на это из спальни послышался визг собаки и женский крик:
— Кирилл, Кирилл!!!
— Ах, да! — спохватился Кирилл Кириллович, обращаясь к лакею. — Скажите мадемуазель Ибрагимовой, что я ушел. Или лучше отвезите ее, как встанет, к себе домой. Скажите, что начались события и я занят…
Лакей, привыкший к разным чудачествам барина, на этот раз очень неодобрительным взором проводил его.
Вооруженные люди, ободренные поведением хозяина, потребовали:
— Канделябра, ставь самовар!
— А вы кто такие? — спросил лакей, расставив для важности ноги как можно шире.
— Кто? Народ! Давай чая, масла — и не рассуждай!
Лакей пошел ставить самовар.
Вдалеке послышались выстрелы. Вошедшие защелкали затворами и заняли позицию у окон. На выстрелы где-то далеко ответили частым огнем пулеметов.
Из спальни вышла молодая женщина с бронзовым лицом, вострыми, немного косыми и слегка навыкате глазами, с открытым высоким лбом.
Это была Ибрагимова. Она вышла одетая наскоро, обеспокоенная.
— Что?.. — она не договорила, увидев среди вооруженных людей одного высокого, худощавого, слегка сутулого, с тяжелыми стальными глазами, в солдатской шинели.
— Сейчас будем пить чай. Пожалуйте с нами! — сказал рыжий, всклокоченный.
— Нет, не будем, — неожиданно сухо сказал худощавый человек в шинели.
— Идемте: здесь неудачное место! — сказал он. Взметнул винтовку за плечо.
— Уж перекусить бы чего… — ворчал рыжий.
Не глядя на своих товарищей, не глядя на Ибрагимову, человек с тяжелым, стальным взглядом быстро вышел из двери, слегка стукнув о притолоку ружьем. За ним последовали остальные двое.
Ибрагимова кинулась к окну. Увидала, как на ту сторону
