на свою, «брежневскую».
Национализм в 1960–1980‐х годах развивался в местах, освобождаемых слабеющей советской идеологией. Он был естественной и доступной общественному сознанию альтернативой советскому образу мысли в национальных республиках СССР, хотя и не во всех.
Наименьшим было влияние национализма в республиках Среднеазиатского региона. Здесь оппозиционность советской власти если и возникала, то опиралась не на национальную, а преимущественно на религиозную мобилизацию. Это ярко проявилось в 1920–1930‐х годах, в период подъема басмачества и с конца 1980‐х годов, когда в регионе активизировались такие силы, как «Исламская партия Узбекистана», «Исламская партия Туркестана», «Воины Ислама» и др.
Как уже отмечалось, наибольший размах диссидентского национализма проявился на территориях, присоединенных к СССР после 1939 года. Л. М. Дробижева, ссылаясь на социологические исследования, проведенные в Эстонии в начале 1980‐х годов, отмечала, что в те годы открыто поддерживали движение сопротивления не более 10 % населения республики, но при этом не менее 40 % населения, преимущественно этнических эстонцев, участвовали в национально ориентированной общественной деятельности, не запрещенной, но явно выпадающей из советской идеологической системы — в хоровых объединениях, национальных книжных клубах, религиозных организациях и др.[412] В эпоху перестройки именно эти институты гражданского общества стали основой для национальной консолидации и опорой для эстонской независимости. Не случайно в современной эстонской историографии обретение республикой независимости в 1991 году называют «поющей революцией», подчеркивая тем самым роль певческих объединений в политической борьбе советского времени[413].
Между двумя полюсами развития диссидентского национализма — балтийским и среднеазиатским — располагались все прочие республики Советского Союза. Грузия, Армения и Молдавия демонстрировали сравнительно высокий уровень протестного национализма, приближающийся к наивысшему «балтийскому» полюсу диссидентства. Азербайджан, Россия, Белоруссия и большая часть Украины демонстрировали, на мой взгляд, сравнительно низкий уровень его проявления в указанный период.
Уже упомянутые материалы исследований Института этнографии АН СССР показывали, что во всех республиках в русской среде в то время преобладала не этническая, а государственная самоидентификация. Тем не менее в 1970‐х годах стали заметными отдельные оппозиционные выступления националистически ориентированных деятелей русской культуры — писателя А. И. Солженицына, математика и националистического публициста И. Р. Шафаревича, историка Л. Н. Гумилева. Между двумя лагерями диссидентов: русскими националистами с одной стороны и либералами-западниками с другой — возникали дискуссии, но они проходили в корректной форме, поскольку общее неприятие советскими диссидентами тоталитаризма было сильнее их разногласий[414].
Помимо фундаментальных предпосылок развития диссидентского национализма, связанных с системным кризисом советской политической системы, его подъем в брежневские времена был также обусловлен рядом конкретных шагов властей СССР в сфере государственного управления, суть которых хорошо описывается известным высказыванием постсоветского политика Виктора Черномырдина: «Хотели как лучше, а получилось как всегда».
Имитация единства и слияния наций
Советские лидеры не желали признавать проявлений кризиса советской идеологии и больше, чем их предшественники, имитировали успехи социализма. В результате этой имитации родилась формула, представляющая время правления Брежнева как эпоху «развитого социализма», непосредственно предшествующую полной «победе коммунизма» в СССР. В сфере национальной политики о приближении страны к коммунистическому идеалу должна была свидетельствовать концепция «советского народа как новой исторической общности», якобы отражающая завершение процесса сближения советских этнических наций вплоть до слияния в единый народ. Все эти новации были закреплены в новой Конституции СССР 1977 года и должны были быть отражены в таких же новых Конституциях союзных республик (1978), однако сама их подготовка и стихийно возникшее обсуждение породили как актуальные волнения, так и долгосрочные проблемы.
Термин «советский народ» был вписан в республиканские конституции, во всяком случае в их преамбулы, но само стремление властей форсировать слияние наций в «единую историческую общность» радикально расходилось как с этнической самоидентификацией титульных национальностей, так и с повседневной практикой советского государственного управления, которая предписывала гражданину СССР указывать свою «национальность», т. е. этническую принадлежность, в многочисленных официальных анкетах не только при приеме на работу или при поступлении в вуз, но даже при поселении в гостиницу или записи в библиотеку. Графа «национальность» была обязательной в паспорте и стояла пятой в анкетах (после фамилии, имени, отчества и социального положения), и уже само ее место указывало на важность этой характеристики советского человека.
По контрасту с этой практикой возвышения роли этнонационального фактора утвержденные Кремлем шаблоны новых республиканских конституций избегали поднимать вопрос о национальностях, а титульные национальности и вовсе не упоминались.
Во всех проектах республиканских конституций 1978 года статья 1 формулировалась одинаково и «безнационально»: «Армянская (или Казахская, Украинская, Эстонская и др. — Э. П.) Советская Социалистическая Республика есть социалистическое общенародное государство»[415]. В шаблонах республиканских Конституций не предусматривалось понятие «государственный язык республики», а было записано, что республика «обеспечивает употребление в государственных и общественных органах, культурных и других учреждениях русского языка и осуществляет всемерную заботу о его развитии»[416]. Русскому языку фактически присваивался статус общенародного советского языка. Однако такой подход вызвал сильнейшее недовольство в ряде республик, особенно в Грузии. В действовавшей на тот момент Конституции этой республики от 1937 года (ст. 156) было записано: «Государственным языком Грузинской ССР является грузинский язык»[417]. Мало кто ожидал, что несогласие с отсутствием в новой республиканской Конституции нормы о государственном языке республики породит небывалые по массовости протесты. 14 апреля 1978 года только в Тбилиси на демонстрацию, которая уже тогда называлась «протестом против русификации Грузии», вышло около 100 тысяч человек. Кремль, опасаясь применения оружия против столь массовых демонстраций, пошел на уступки. К вечеру того же дня первый секретарь ЦК КП Грузии Эдуард Шеварднадзе, довольный таким развитием событий, вышел к демонстрантам и зачитал новый вариант Конституции Грузинской ССР, в которой восстанавливалась норма о грузинском языке как государственном в республике[418]. Разумеется, аналогичные статьи о государственном языке тотчас появились и у соседей: в Конституциях Азербайджанской и Армянской ССР, а также в основном законе Абхазской АССР.
В республиках Балтии вопрос о защите национальных языков встал еще в конце 1950‐х годов в связи с массовым притоком сюда новых жителей и иноязычной рабочей силы. В марте 1959 года Рижский горком партии принял решение, обязывающее всех нелатышей изучить латышский язык; не усвоивших его в течение двух лет предлагалось освобождать от работы, а неработающих — выдворять из республики. Через месяц это решение было поддержано ЦК КП Латвии, а вскоре аналогичные решения принял ЦК КП Эстонии. Однако эти инициативы были на корню подавлены Кремлем, а партийные лидеры, инициировавшие или поддержавшие их, были сняты со своих постов[419]. К моменту принятия республиканских конституций 1978 года ни один партийный руководитель в Балтийских республиках уже не осмеливался поднимать вопрос не только о государственном языке
