Пожар! Пожар!
Мне дали выпить чего-то горького. Всего через несколько секунд эта жидкость снова вышла наружу. Измученный, я упал обратно на подушку и снова устремил взгляд на охваченный пламенем потолок. Вдруг среди зверей и птиц я разглядел человеческий след, и это открытие показалось мне важным.
Я предположил, что вижу Эдем и передо мной след Адама, он в лесу, где живет матушка Граймс, и лес этот — часть райского сада. Должно быть, пожар — дело рук Адама, это он спалил здесь все дотла. Так вот в чем заключается первородный грех.
Бремя первородного греха лежит даже на детях. Все мы грешны. Я вспомнил, как отец говорил мне об этом много лет назад.
— Это не сцена, Джеймс, а эшафот для грешника, — объяснял батюшка. — Все мы грешны, но у некоторых грехов больше, чем у других.
Он усадил меня на плечи. Я тогда подумал, что выше меня сидят только всадники, — хотя выше всех, конечно, Господь. В моем воображении лицом Бог походил на батюшку и руки у Него были такие же — сильные, огрубевшие, вот только жил Он над всеми нами, на небесах.
Через дверь на сцену вышел еще один солдат. Он нес огромный топор. Лезвие блестело, как серебро. Солдат прислонил топор к деревянной стойке в дальней части эшафота.
По толпе пронесся вздох.
Сцену заполняли люди. Солдаты. Священник. Несколько джентльменов в штатском. Двое дюжих мужчин во всем черном, с черными капюшонами на головах. Края капюшонов спадали до самых плеч, полностью скрывая лица.
Я опустил голову и прошептал отцу на ухо:
— Почему у них нет лиц? Они мертвые?
— Нет. Такие же живые, как мы с тобой.
На эшафот вышел еще один джентльмен. Он был ниже остальных, но держался очень прямо. Его бородатое лицо было совсем белым, а еще ужасно грустным. Некоторое время джентльмен глядел на толпу, поворачивая голову из стороны в сторону.
Мне показалось, что на секунду взгляд этого человека задержался на мне, как будто он хотел сказать: «Я тебя запомнил».
Но может быть, это не настоящее воспоминание, а сон.
Я погрузился в забытье и спал как убитый.
Когда я проснулся, через щель между занавесками на окне в комнату проникал солнечный свет. Но над кроватью не было ни полога, ни балдахина, и ничто не мешало мне разглядеть лепнину на потолке. Звери и растения не пострадали.
Меня больше не лихорадило, остались только жажда и сильная слабость. Моя правая рука лежала на одеяле, и я попробовал ею шевельнуть. К моему удивлению, рука повиновалась. Собственная кисть замаячила у меня перед глазами. Почему-то сегодня она казалась мне бесплотной, и я уронил руку обратно на кровать.
Послышались шаги. Я повернул голову в сторону звука. Надо мной склонился слуга.
— Воды, — прохрипел я.
Казалось, слуга не расслышал.
— Сейчас позову его высокородие, — проговорил он и чуть ли не бегом кинулся к двери.
Вскоре в комнату вошел господин Хаугего, на этот раз без парика — его голова была обвязана косынкой. Одет он был в толстый стеганый халат.
— Очнулись? Это хорошо. Как вы себя чувствуете, сэр?
Я попытался ответить, хотя мой собственный голос звучал как чужой. Он скрипел, будто дверь с несмазанными петлями. Хаугего приказал слуге подложить мне под спину подушку и сам дал мне воды, но разрешил пить только маленькими глотками.
— Идете на поправку, — заметил Хаугего несколько минут спустя. — Вода удержалась у вас в желудке. А ведь еще вчера рвалась наружу.
— Какой сегодня день, сэр? — все так же хрипло спросил я.
— Пятница.
— Мне нужно в Лондон.
— Обязательно поедете, только не сегодня. — Нахмурившись, Хаугего поглядел на меня сверху вниз. — Я поначалу думал, что накормил вас чем-нибудь не тем. Но я ел все то же, что и вы, однако на самочувствие не жалуюсь. Может, причина в трактирной кормежке?
Я напряг память:
— На обед я ел курицу. Она была ужасно жесткой, но всего лишь оттого, что ее пережарили. Дурного запаха я не почуял.
— А больше вы ничего не ели?
— Только выпил кружку глинтвейна, когда вернулся в трактир.
И тут я вспомнил, как долго ждал прислужницу, а вкус у напитка почему-то оказался кислым.
— Немного вина и блохе не повредит. — Хаугего потер нос. — Но подозрения закрадываются…
Мы молча смотрели друг на друга. Матушке Граймс не понравились мои вопросы. Наверное, старуха догадалась, что я заметил рубашку, а может быть, и след. В том, чтобы тайком отравить человека, ведьмы мастерицы. Матушка Граймс наложила на меня проклятие. Можно предположить, что она меня заколдовала. Но гораздо вероятнее более прозаичное объяснение: старуха заплатила той испуганной прислужнице, чтобы та подмешала что-то в глинтвейн.
— В дождливую погоду содержимое трактирной выгребной ямы попадает в колодец, — поспешил нарушить молчание Хаугего. — Должно быть, за ночь вы надышались миазмов. В этом все дело, — с облегчением произнес старик. — Но сейчас надо думать о будущем и поставить вас на ноги.
— Я доставил вам много хлопот. — Я вспомнил качавшийся ящик и стук копыт. — Вы, кажется, прислали за мной карету.
— Пустяки.
Пока слуги подкладывали дров в камин, Хаугего оставался в комнате и даже сам влил мне в рот несколько ложек бульона.
— Я должен попросить прощения за свое негостеприимство, — произнес хозяин. — Как видите, все это время вы спали в кровати без полога: повесить его не было времени. Боюсь, в комнате царит ужасный беспорядок. Но когда окрепнете, мы это исправим.
Потом я вздремнул пару часов, а после пробуждения обнаружил, что могу встать с кровати и даже дойти до окна, пусть и нетвердой походкой. Я сел на подоконник и стал смотреть на сад, остатки лабиринта, парк, тусклую серо-голубую поверхность озера и видневшуюся вдалеке темно-зеленую кляксу Бейнемского леса.
Я был еще слаб. Меня беспокоило то, что я до сих пор не в Лондоне. Отца нельзя оставлять одного, а Ньюкомбы не привыкли к старику так, как я.
Вечером я сумел съесть маленькую миску бульона. Той ночью я спал хорошо. На следующее утро я начал готовиться к отъезду в Харидж. Я решил переночевать там, а оттуда медленно и постепенно добираться до Лондона. Еще одну ночь придется провести в дороге. Если позволит здоровье, я покину Колдридж на следующий день, то есть в воскресенье. Мой провожатый уже уехал, но господин Хаугего обещал отправить со мной слугу. Полагаю, хозяин одолжил бы мне
