– Только не было музыки, написанной евреями, это было запрещено.
– Естественно, – сказал я.
– Музыка обычно обрывалась в середине, и шло какое-нибудь объявление. И так весь день – музыка и объявления.
– Очень современно, – сказал я.
Он закрыл глаза, припоминая.
– Одно объявление всегда напевали наподобие детской песенки. Оно повторялось много раз в день. Это был вызов Sonderkommando.
– Да? – сказал я.
– Leichenträger zu Wache, – пропел он с закрытыми глазами. Перевод: «Уборщики трупов – на вахту». В заведении, целью которого было уничтожение человеческих существ миллионами, это звучало вполне естественно.
– Ну, а когда два года слушаешь по громкоговорителю этот призыв вперемежку с музыкой, вдруг начинает казаться, что положение уборщика трупов – совсем не плохая работа, – сказал мне Гутман.
– Я могу это понять, – сказал я.
– Можете? – Он покачал головой. – А я не могу. Мне всегда будет стыдно. Быть добровольцем Sonderkommando – это очень стыдно.
– Я так не думаю, – сказал я.
– А я думаю. Стыдно. И я больше никогда не хочу об этом говорить.
Глава третья.Брикеты…
Охранник, сменяющий Андора Гутмана в шесть вечера, – Арпад Ковач.
Арпад – человек-фейерверк, шумный и веселый.
Вчера, придя на смену, он захотел посмотреть, что я уже написал. Я дал ему несколько страниц, и Арпад ходил взад-вперед по коридору, размахивая листками и всячески их расхваливая.
Он их не читал. Он расхваливал их за то, что, по его мнению, в них должно было быть.
– Дай это прочесть услужливым ублюдкам, этим тупым брикетам! – сказал он вчера вечером.
Брикетами он называл тех, кто с приходом нацистов ничего не сделал для спасения себя и других, кто готов был покорно пройти весь путь до газовых камер, если этого хотели нацисты.
Брикет, вообще-то, – блок спрессованной угольной крошки, идеально приспособленный для транспортировки, хранения и сжигания.
Арпад, столкнувшись с проблемами еврея в нацистской Венгрии, не стал брикетом. Наоборот, Арпад добыл себе фальшивые документы и вступил в венгерскую СС.
Вот почему он симпатизировал мне.
– Объясни им, что должен делать человек, чтобы выжить. Что за честь быть брикетом? – сказал он мне вчера.
– Слышал ли ты когда-нибудь мои радиопередачи? – спросил я его. Сферой, где я совершал свои военные преступления, было радиовещание. Я был пропагандистом нацистского радио, хитрым и гнусным антисемитом.
– Нет, – ответил он.
Я показал ему текст одной из радиопередач, предоставленной мне институтом в Хайфе.
– Прочти, – сказал я.
– Мне незачем это читать, – ответил он. – Все говорили тогда одно и то же, снова, и снова, и снова.
– Все равно прочти, сделай одолжение.
Он стал читать, на его лице постепенно появлялась кислая мина. Возвращая мне текст, он сказал:
– Ты меня разочаровываешь.
– Да?
– Это так слабо! В этом нет ни основы, ни перца, ни изюминки. Я думал, ты мастер по части расовой брани.
– А разве нет?
– Если бы кто-нибудь из моей части СС так дружелюбно говорил о евреях, я приказал бы расстрелять его за измену! Геббельсу надо было уволить тебя и нанять меня как радиокарателя евреев. Я бы уж развернулся!
– Но ты ведь делал свое дело в своем отряде СС, – сказал я.
Арпад просиял, вспоминая свои дни в СС.
– Какого арийца я изображал! – сказал он.
– И никто тебя не заподозрил?
– Кто бы посмел? Я был таким чистым и устрашающим арийцем, что меня даже направили в особый отдел. Его целью было выяснить, откуда евреи всегда знают, что собирается предпринять СС. Где-то была утечка информации, и мы должны были пресечь ее. – Вспоминая это, он изображал на лице горечь и обиду, хотя именно он и был источником этой утечки.
– Справилось ли подразделение со своей задачей?
– Счастлив сказать, что четырнадцать эсэсовцев были расстреляны по нашему представлению. Сам Адольф Эйхман поздравлял нас.
– Ты с ним встречался?
– Да, но, к сожалению, я не знал тогда, какая он важная птица.
– Почему «к сожалению»?
– Я бы убил его.
Глава четвертая.Кожаные ремни…
Бернард Менгель, польский еврея, охраняющий меня с полуночи до шести утра, тоже моих лет. Однажды он спас себе жизнь во время второй мировой войны, притворившись мертвым так здорово, что немецкий солдат вырвал у него три зуба, не заподозрив даже, что это не труп.
Солдат хотел заполучить три его золотых коронки.
Он их заполучил.
Менгель говорит, что здесь, в тюрьме, я сплю очень беспокойно, мечусь и разговариваю всю ночь напролет.
– Вы – единственный известный мне человек, которого мучают угрызения совести за содеянное им во время войны. Все другие, независимо от того, на чьей стороне они были и что делали, уверены, что порядочный человек не мог действовать иначе, – сказал мне сегодня утром Менгель.
– Почему вы думаете, что у меня совесть нечиста?
– По тому, как вы спите, какие сны вы видите. Даже Гесс не спал так. Он до самого конца спал, как святой.
Менгель имел в виду Рудольфа Франца Гесса, коменданта лагеря уничтожения Освенцим. Благодаря его нежным заботам миллионы евреев были уничтожены в газовых камерах. Менгель кое-что знал о Гессе. Перед эмиграцией в Израиль в 1947 году он помог повесить Гесса.
И он сделал это не с помощью свидетельских показаний. Он сделал это своими собственными огромными руками.
– Когда Гесса вешали, – рассказывал он, – я связал ему ноги ремнями и накрепко стянул.
– Вы получили удовлетворение? – спросил я.
– Нет, – ответил он, – я был почти как все, прошедшие эту войну.
– Что вы имеете в виду?
– Мне так досталось, что я уже ничего не мог чувствовать, – сказал Менгель. – Всякую работу надо было делать, и любая работа была не хуже и не лучше другой. После того как мы повесили Гесса, – сказал Менгель, – я собрал свои вещи, чтобы ехать домой. У моего чемодана сломался замок, и я закрыл его, стянув большим кожаным ремнем. Дважды в течение часа я выполнил одну и ту же работу – один раз с Гессом, другой – с моим чемоданом. Ощущение было почти одинаковое.
Глава пятая.Последняя полная мера…
Я тоже знал Рудольфа Гесса, коменданта Освенцима. Мы познакомились в Варшаве на встрече Нового, 1944 года.
