— Лежать, Сарко!
Наконец мне удается его погладить, и мы входим в дом. В вестибюле витает аппетитный аромат тушащегося в пряных травах кролика. Моя подруга часто проводит весь день за плитой. Она говорит, что лучше ходить на рынок, чем в офис, и я этому очень рад, потому что мы договорились заботиться только об удовольствиях. Такова Латифа: детей она не слишком жалует, хотя иногда ее гложет желание материнства, несмотря на все мои усилия не допускать этих дурных мыслей.
Я познакомился с Латифой на концерте Венского филармонического оркестра. Мы сидели рядом, и музыка Рихарда Штрауса захлестнула нас восторгом и страстью. В антракте мы выпили шампанского и распрощались, а через несколько дней неожиданно встретились на коктейле по случаю вручения Большой кинематографической премии в Торжественном зале Административного центра. Латифа пришла в качестве ведущей рубрики «People» одного женского журнала. Молодая египтянка понравилась мне гораздо больше, чем при первой встрече: я влюбился в ее гибкое тело, свободную походку, искрящиеся глаза, смешливость.
Нас с Латифой объединяет полное отсутствие честолюбия. Мое образование сулило мне блестящую министерскую карьеру. Но я не захотел участвовать в политических интригах и в сорок пять лет остаюсь скромным техническим советником в мэрии. Умная и обаятельная Латифа могла бы добиться успеха в журналистике. Но к своей работе она относилась с насмешливой отстраненностью. Мы решили не гоняться за чинами и богатством. Латифе досталось от матери небольшое наследство, я получал стабильную зарплату, и этих денег вполне хватало для удовлетворения нашей любви к прекрасному. Эпикур утверждал, что удовольствие есть цель жизни, а наибольшее наслаждение приносят солнце и стакан воды. На этом принципе и основали мы с Латифой нашу супружескую жизнь, посвященную тихим радостям — любви, изящным искусствам, кулинарным изыскам, путешествиям, встречам с друзьями (немногочисленными и бездетными), сну и «возделыванию сада».
Пока кролик тушится, моя красавица-жена копается в Интернете. Она собирает там всякие сплетни из мира моды для статьи, которую она, может быть, напишет, если будет время и желание. Латифа поворачивается ко мне с нежной улыбкой. Один взгляд на ее веселое лицо в обрамлении светло-каштановых кудрей — и автобусный кошмар стирается из моей памяти. Латифа не дает мне и рта раскрыть, она всецело занята одной мыслью и спрашивает:
— Где сегодня?
Недавно мы занимались любовью на обеденном столе, потом в саду (под носом у соседей), много раз в постели, но никогда в подвале на баке с соляркой. В этом могло бы быть нечто по-пролетарски жирно-зловонное. Я подталкиваю последовавшего было за нами Сарко к его будке и увлекаю Латифу в подвал.
В тот же вечер, после ужина и партии в шахматы, когда мы пили грушевую настойку и курили, Латифа произнесла то, о чем, похоже, думала весь день:
— Вот если бы у нас был ребенок.
Я поперхнулся. Прокашлявшись, посмотрел на нее так, словно мне предложили провести отпуск в Лас-Вегасе или Сен-Тропе. Латифа наперед знает все, что я могу сказать: «Зачем нам ребенок? Подтирать ему задницу, воспитывать и даже спасибо не услышать? Мы же решили жить только вдвоем!» Опережая мои возражения, она отвечает:
— Мне скоро будет поздно рожать. Не хотелось бы однажды пожалеть об упущенной возможности.
Неужели все женщины терзаются этим странным желанием? Я молча глажу Латифу по руке, надеясь, что наваждение пройдет, как всегда, быстро.
III
Охранник, бритый наголо грузный пакистанец в блейзере и галстуке, открыл двери и тут же попал под обстрел фотовспышек.
— Прошу, господа!
Охранник размашистыми движениями отогнал фотографов, нацеливших жадно клацающие объективы на Дворец правосудия. Они караулили мэтра Патаки. Марен и представить себе не могла, что когда-нибудь заинтересует профессиональных журналистов. Столь легкомысленная мечта не посещала ее даже в отрочестве. С удивлением взирала она на беснующуюся стаю крыс, готовых лезть к добыче друг у друга по головам и сожрать любого, кто помешает им выполнить работу, — прекрасное доказательство вырождения этой профессии. Из-за сокращения расходов, а подчас и полной реструктуризации информационных агентств репортеры, словно оголодавшие хищники, рыскали по городу в поисках сенсаций.
Незавидной была доля и адвокатов, и представителей тысяч других специальностей. Все они были обречены на изматывающую и скудно оплачиваемую беготню; исключение составляли те, кому посчастливилось занять высокие должности в области коммерции и финансовой деятельности. Марен прекрасно понимала, что, учитывая глобальную девальвацию профессий, доставшийся ей шанс был единственной возможностью вырваться из безликой массы назначенных адвокатов, барахтающихся в стоячих водах низших судебных инстанций. Годы кропотливой работы оказались бесплодными, ибо клиенты ее были по большей части люди несостоятельные, они попадались на мелких нарушениях закона и не отрицали своей вины. Как только намечался интригующий судебный казус, дело прибирала к рукам прокуратура и пожинала всю славу. Не обольщалась Марен и относительно своих талантов. Ведь не по воле же злого рока все ее подзащитные получали суровый приговор. Поэтому в тридцать четыре года Марен не котировалась на рынке адвокатов, тогда как ее однокашники уже сделали блестящую карьеру. И вот в один прекрасный день молодая женщина стала главным действующим лицом в деле государственной важности. Журналисты ходили за ней по пятам и умоляли об интервью.
Сквозь гущу фотографов охранник проторил Марен дорогу к предоставленному Табачной компанией лимузину. Дойдя до машины, адвокат обернулась к представителям прессы и с легкой улыбкой произнесла:
— В настоящий момент мне нечего вам сказать, кроме того, что сегодня вечером Верховный суд должен вынести окончательное решение. Мы надеемся на благоприятный исход.
Шум голосов смолк. Журналисты ловили каждое ее слово. Марен, как ни странно, чувствовала себя весьма комфортно в центре всеобщего внимания. Потому ли, что смотрела много телерепортажей и внимательно изучала поведение интервьюируемых? Или же раскованность прилагается к высокому общественному положению? Марен уже собиралась нырнуть в машину, но вопросы посыпались вновь. Застыв в продуманно небрежной позе, она, словно бы спонтанно, произнесла заранее подготовленную речь:
— Я ходатайствовала о пересмотре приговора… Согласно древней традиции, прерванная по непредвиденным обстоятельствам казнь может быть отменена специальным актом о помиловании. «Божья десница» — так это раньше называлось. А сегодня это может стать поводом для размышлений об истории смертной казни и ее трагической роли в жизни общества. И конечно, о частном случае — о деле месье Джонсона, вина которого не доказана. Благодарю за внимание.
И с уверенностью тех, кто сам решает, когда говорить, а когда молчать, она захлопнула дверцу лимузина и приказала шоферу ехать в управление Табачной компании.
Руководителей Международной Табачной компании уже много лет преследовали за их деятельность и заклеймили прозвищем «продавцы смерти». Сорок восемь часов назад им стало известно о невероятной отсрочке казни Дезире Джонсона. Такого чуда они и не чаяли и восприняли событие как доброе предзнаменование. И хотя в центре головокружительной судебной перипетии оказался приговоренный к смерти преступник, раззвонившие о ней газеты так сблизили понятия «табак» и «жизнь», как этого не могла бы сделать ни одна реклама. Человеческую жизнь, хоть и на несколько дней, спасло курение. Забытая статья закона сделала из сигареты лучшего друга человека. Луч надежды осветил упадочную отрасль экономики.
