Оэлун смочила в ведре тряпку и отерла сыну лоб. Тэмуге с детства был слабее братьев и вдобавок поддавался хвори быстрее, чем Хасар, Хачиун или сам Тэмучжин. Женщина сдержанно улыбнулась при мысли о том, что должна теперь звать старшего сына Чингисом. Его честолюбивые замыслы придали новый смысл этому красивому слову, означавшему «океан», хотя в свои двадцать шесть лет Тэмучжин никогда не видел моря. Впрочем, она, его мать, тоже.
Тэмуге заворочался во сне, когда Оэлун потрогала его живот.
— Он затих. Я ненадолго выйду, — сказала Бортэ.
Оэлун бросила сердитый взгляд на жену сына. Бортэ родила Тэмучжину четверых крепких сыновей, и раньше Оэлун думала, что сноха станет ей сестрой или хотя бы подругой. Когда-то молодая женщина была жизнерадостной и веселой. Несчастье ее надломило, оставило глубокий след в душе. Оэлун знала, как Тэмучжин относится к старшему сыну. Он никогда не играл с Джучи и, казалось, вообще его не замечал. Бортэ изо всех сил старалась развеять сомнения мужа, но они вошли в их жизнь, как железный клин в дерево. Хуже всего было то, что остальные три сына унаследовали отцовские желтоватые глаза, меж тем как темно-карие глаза Джучи в полумраке казались совсем черными. Тэмучжин души не чаял в младших детях, а старший сын не отходил от матери, не понимая, почему отец смотрит на него так холодно.
Оэлун увидела, что молодая женщина не отводит взгляда от двери юрты и, конечно, думает о своих сыновьях.
— У тебя достаточно слуг — пусть они и укладывают детей спать, — недовольно заметила Оэлун. — Мне нужно, чтобы ты была здесь, если Тэмуге проснется.
Пока она говорила, ее пальцы ощупывали темную опухоль на животе сына, набухшую под кожей, чуть выше черных паховых волос. Она уже видела нечто подобное раньше: такая шишка появляется, когда человек поднимает слишком тяжелый груз. Боль, конечно, ужасная, но большинство людей со временем выздоравливают. Только вот Тэмуге вряд ли окажется среди этих счастливчиков, ему никогда не везло. Он уже давно повзрослел, однако совсем не походил на воина. Когда он спал, у него было лицо поэта, и Оэлун это нравилось. Отец Тэмуге наверняка больше порадовался бы за старших сыновей, а вот мать всегда выделяла младшего, относилась к нему с особой нежностью. В нем не было жестокости, хотя испытаний ему выпало не меньше, чем братьям. Оэлун тихонько вздохнула, чувствуя, что Бортэ наблюдает за ней в полумраке юрты.
— Может, Тэмуге еще выздоровеет, — сказала невестка.
Оэлун поморщилась. От жарких солнечных лучей тело ее сына почти сразу же покрывалось волдырями. Он редко держал в руках оружие тяжелее обычного ножа. Она не возражала, когда сын начал учить предания разных племен, впитывая их с такой скоростью, что старики дивились его памяти. Не всем же дано ловко управляться с лошадьми и оружием, успокаивала себя Оэлун. Она знала, что Тэмуге неприятны издевки и насмешки над его занятием, хотя мало кто из соплеменников осмелился бы повторить их в присутствии Чингисхана. Впрочем, Тэмуге никогда не жаловался брату на обиды, и в этом тоже была своего рода храбрость. Чего-чего, а силы духа сыновьям не занимать, подумала Оэлун.
Вдруг низенькая дверь в юрту открылась, и обе женщины обернулись на шорох. Оэлун нахмурилась, увидев шамана, вошедшего с почтительным кивком. Горящий взгляд Кокэчу скользнул по распростертому телу больного, и Оэлун с трудом подавила отвращение, сама не понимая, чем шаман вызвал ее ненависть. Было в нем что-то отталкивающее — Оэлун даже ничего не ответила гонцам, которых он присылал раньше. Женщина выпрямилась, пытаясь справиться с негодованием и усталостью.
— Я тебя не звала, — произнесла она холодно.
Кокэчу, казалось, не заметил недовольного тона.
— Я послал раба, чтобы молить о встрече с тобой, мать ханов. Наверное, он еще не приходил. Все стойбище говорит о болезни твоего сына.
Оэлун почувствовала цепкий взгляд шамана, ждущего приглашения остаться, и вновь склонилась над сыном. Вечно этот Кокэчу высматривает да вынюхивает! Оэлун заметила, как шаман пробивается в круг приближенных Чингиса, и невзлюбила его еще сильнее. Может, от воинов и пахнет овечьим пометом, бараньим жиром и потом, но это запах здоровых людей. А от Кокэчу несет падалью; правда, непонятно, что воняет — тело или одежда.
Женщина молчала, и шаман понял: если сейчас не уйти, она может позвать стражу. Тем не менее у него хватило дерзости заговорить. Чутье подсказывало Кокэчу, что его не выгонят.
— Позволь мне осмотреть больного — я умею лечить.
Оэлун едва сдерживала неприязнь. Шаман олхунутов уже читал над Тэмуге заклинания, впрочем, безрезультатно.
— Добро пожаловать к моему очагу, Кокэчу, — наконец произнесла она.
Женщина заметила, что шаман стал вести себя чуть свободнее. Она никак не могла избавиться от ощущения близости к чему-то невыразимо гадкому.
— Мой сын спит. Он испытывает сильную боль, когда бодрствует, и я хочу, чтобы он отдохнул.
Кокэчу пересек юрту и присел на корточки рядом с женщинами. Обе инстинктивно отпрянули.
— Думаю, помощь лекаря ему нужна сейчас больше, чем сон, — сказал Кокэчу и нагнулся к больному, чтобы понюхать его дыхание.
Затем пощупал голый живот Тэмуге. Оэлун сочувственно поморщилась, однако мешать шаману не стала. Тэмуге застонал во сне, и она задержала дыхание.
Спустя некоторое время Кокэчу покачал головой.
— Тебе нужно приготовиться, великая мать. Он умрет.
Оэлун с неожиданной силой схватила шамана за костлявое запястье.
— Тэмуге надорвался, шаман. Я видела такое много раз, даже у лошадей и коз. И всегда все обходилось.
Кокэчу расцепил трясущиеся пальцы женщины другой рукой. Его радовал страх в глазах Оэлун. Страх поможет завладеть ею, и душой и телом. Если бы перед Кокэчу была молодая мать из племени найманов, он, возможно, потребовал бы от нее физической близости за исцеление сына. Однако сейчас, в новом стойбище, нужно произвести впечатление на великого хана. Он ответил с каменным лицом:
— Видишь, какая темная опухоль? Ее нельзя удалить. Возможно, если бы нарост был на коже, я бы сумел его выжечь. А эта опухоль, словно клыками, вцепится твоему сыну в живот и легкие и будет пожирать его, пока не сведет в могилу.
— Ты ошибаешься! — оборвала Оэлун.
Кокэчу опустил глаза, чтобы она не заметила победного блеска.
— Хотел бы, великая мать. Мне встречались такие опухоли раньше, и они весьма прожорливы. Она не даст покоя твоему сыну, пока не погибнет вместе с ним.
Чтобы усилить впечатление от своих слов, он наклонился к больному и крепко сжал опухоль. Тэмуге вздрогнул и проснулся, тяжело дыша.
— Кто ты? — обратился он к Кокэчу, хватая ртом воздух.
Юноша попытался встать, чуть не заплакал от боли и снова рухнул на узкое ложе. Он натянул повыше одеяло, чтобы прикрыть наготу, и под пристальным взглядом шамана его щеки зарделись горячим румянцем.
