Не только в России нарасхват шло лысьвенское железо, где на каждом листе была оттиснута голова единорога – торговая марка завода. Заграница тоже по достоинству оценила продукцию предприятия, затерянного на бескрайних сибирских просторах.
В 1900 году на Всемирной выставке в Париже лысьвенская кровельная жесть, покрытая цинком, была удостоена гран-при – Большой золотой медали. О высокой репутации завода свидетельствует и тот исторический факт, что именно его продукция пошла на покрытие крыши собора Парижской Богоматери и здания английского парламента. Когда спустя сто лет это здание решили отремонтировать и исследовали состояние крыши, то признали: лысьвенскому металлу никакая коррозия не страшна.
...«Нам не дано предугадать, как наше слово отзовется», – писал поэт. Но и как «дело» отзовется – тоже трудно предвидеть. Однако тот день, когда княгиня Шаховская, перечитывая донесение своих сибирских корреспондентов, все же решила – заводу быть, сыграл в непростой истории России благую роль.
Поразительный факт, известный, вероятно, немногим! В годы Великой Отечественной войны предприятие, основанное Варварой Александровной, помимо снарядов, броневых щитков для самолетов делало то изделие для фронта, которое не выпускал более никто. Каски – знаменитые лысьвенские каски! Завод всю войну оставался их единственным производителем.
Чтобы получить особую сталь для солдатской каски, да в кратчайшие сроки, специалисты дневали и ночевали возле мартеновских печей. Каждый новый образец отстреливали из боевой винтовки. Углубление от пули не должно было превышать трех миллиметров. Помимо этого усовершенствовали форму каски. Если под микроскопом обнаруживали хоть малейшую трещину, вся партия шла на переплавку.
И все-таки Лысьва победила! Защитные свойства металла, идеальная конфигурация каски внесли свой вклад в общее дело – дело победы над врагом.
Остается сказать, что ничего подобного по своим характеристикам в арсенале европейских армий не было. И недаром, как говорили, немецкие солдаты вели охоту за лысьвенской каской.
...Спустя много десятилетий после окончания Великой Отечественной войны по Сибири гастролировал московский цирк. График был крайне напряженный: давали по два-три представления в день.
И вот в гостиницу к популярнейшему артисту Юрию Владимировичу Никулину нагрянули лысьвенские поклонники и попросили встретиться с жителями в местном Доме культуры, то бишь устроить что-то вроде творческого вечера. Никулин взмолился: «Устал отчаянно – уже больше месяца колесим по Сибири. Ей-богу, на ногах еле стою! Да и простудился». Но тут в разговоре кто-то упомянул о каске, которую делали в лихую годину. Никулина, солдатом прошедшего всю войну, словно током ударило: «Да что же вы мне раньше не сказали! Ваша каска мне не раз жизнь спасала. Я в ней осажденный Ленинград защищал. Едем – буду выступать!»
Представьте себе, мой дорогой читатель, сколько времени прошло с того момента, как «парижская» княгиня поставила дату на прошении Екатерине II о строительстве завода в пермской глухомани, до того самого дня, когда стены лысьвенского Дома культуры сотрясались от грома аплодисментов в честь всенародного любимца Никулина. А ведь если прикинуть, выйдет чуть ли не два столетия!
Во всем этом чувствуется странная, но, несомненно, бодрящая душу неразделимость времен, таинственная связь событий независимо от того, когда они произошли.
* * *
Вернемся, однако, в Париж, вступавший в последнюю четверть XVIII столетия. Сейчас он показался бы нам тесным, узким, улицы кривые, запутанные. Еще не скоро поднимется Эйфелева башня – этот спасительный маяк для неопытных визитеров. Нет ни гордящихся своими яркими огнями авеню с четкой линией зданий, украшенных чугунным кружевом балкончиков, что придает им особое изящество и невесомость. Нет Триумфальной арки, нет Оперы с ее знаменитой лестницей, посидеть на ступенях которой равнозначно расписаться в грандиозной книге гостей «столицы мира». Многого еще нет... Но уже существует прекрасное здание напротив северного крыла Лувра, построенное архитектором Жаком Лемерсье в 1624 году. Вот этот-то дворец в окружении великолепного парка и есть Пале-Рояль – королевский дворец.
Правда, первоначально изящное, светлое строение носило название Пале-Кардиналь, что естественно: его построил для себя небезызвестный кардинал Ришелье. После его смерти по завещанию владельца дворец с парком перешли в собственность королевской семьи.
Один из Бурбонов, а именно герцог Орлеанский, в конце XVIII века задумал покончить с безлюдьем этой местности, таким непривычным для оживленного центра Парижа. С согласия своих родственников он взялся за переделку Пале-Рояля. Снесли несколько построек, на одну треть сократили площадь, занятую деревьями и кустарниками, а на освободившемся месте возвели несколько десятков доходных домов.
Был спланирован парк – да какой! Страсть французов к утонченной красоте и художественная фантазия позволили создать истинный шедевр.
Сквозь стволы деревьев – в основном это были липы, изящно подстриженные, высаженные с геометрической точностью, – виднелись клумбы необыкновенных форм. На них росли настолько изысканные цветы, что издали эти клумбы напоминали персидские ковры. Но то были ковры благоухающие, причем каждый со своим ароматом.
Мраморные боги и богини с высоты постаментов взирали на это великолепие. Раз в день сия молчаливая компания вздрагивала от выстрела невидимой посетителям пушки, которая точнейшим образом оповещала, что наступил полдень: Париж сверял часы по Пале-Роялю.
Высокородный устроитель этой роскошной обновки французской столицы сделал свое детище общедоступным, что пришлось весьма по душе парижанам. Исключение делалось только для людей в грязной одежде и вообще нищенского подозрительного вида, их тотчас деликатно, но непреклонно стража выводила за пределы парка. Всем остальным предоставлялись равные права без всяких сословных различий. Говорили даже, что здесь, на скамейке возле цветников, можно было приметить короля, переодевшегося в сюртук. А потому какой-нибудь держатель столярной мастерской, явившись сюда с супругой в накрахмаленном чепце и полудюжиной до блеска намытых детей, мог, не узнав его величество, сказать: «А не подвинетесь ли вы, мсье?»
* * *
Однако существовал и «другой» Париж – тот, который «знал свое место», который не смел и носа сунуть в прелестные аллеи парка.
Водораздел миров проходил, по сути, совсем недалеко от Пале-Рояля – по Новому мосту. (На самом деле это самый старый мост Парижа.) Это был мир обездоленных, тех, кто ел не каждый день, а заболевая, молил Бога о скорой смерти.
«На истертых от постоянного движения ступенях Нового моста, у его перил и прямо на тротуарах размещались в пестром беспорядке чистильщики обуви, угольщики, носильщики, штопальщицы, старьевщики со своим тряпьем. В уличном кабачке под почерневшей от дыма парусиновой крышей грязная старуха раздавала почерневшей вилкой и ржавым ножом на выщербленных тарелках порции мяса, чечевицы, гороха, фасоли. Люди ели руками, поставив тарелку себе на колени.
