Итак, что же это была за эпоха, незабываемый 1921 год? Незабываемый для жертв террора, для тех, кто выжил, для родных и близких казненных...
«Всякая революция лишь тогда чего-нибудь стоит, если она умеет защищаться» — эти слова В. И. Ленина миллионы россиян учили в школах, вузах, на семинарах и политинформациях. На протяжении десятилетий в нас закладывался стереотип: революция произошла в интересах народа, следовательно, защищая революцию, большевики и их карающий меч — ЧК защищали весь народ.
И не просто защищали, а, как писал В. И. Ленин, «до последней капли крови!» (т. 40, с. 182). До последней капли крови тех, кому революция чем-то не понравилась, а заодно и тех, кто почему-то не нравился революционерам...
Революция начала защищаться, по сути дела, с конца 1917 — начала 1918 г., когда стало более или менее понятно, что она несет массам, и когда у нее появились реальные противники. И в этих своих защитных мероприятиях, надо сказать, революция далеко не всегда чувствовала себя уверенно. Так, лишь в конце 80-х гг. стало известно, что в 1919 г., например, положение Советской власти было столь тяжелым, что большевики начали готовиться к... возвращению в подполье. Но, учитывая, что государственные позиции были под их контролем, это был совсем другой уровень ухода в подполье, чем, скажем, в 1905—1907 гг., — закладывались клады из экспроприированных ценностей, на имя преданных партии людей осуществлялись купчие на дома, готовились документы для подпольщиков, для них читались лекции по конспирации... И вот что интересно: Россия редко училась на своих исторических ошибках. Но вот большевики сумели, похоже, учесть опыт 1919 г. в конце 1991—1992 гг. Однако вернемся в прошлое. Итак, «незабываемые» 1918—1921 гг., исторический фон событий, приведших среди других итогов и к созданию сфальсифицированного «Заговора Таганцева».
Когда стало ясно, что критическая отметка позади, большевики продолжили свое романтическое дело по защите революции «до последней капли крови». Но от кого же они защищали революцию? До последнего времени официальная точка зрения разделялась миллионами россиян, а стереотип «революционер — контрреволюционер» так глубоко вошел в наше сознание и растворился в крови, что недавняя история Отечества воспринималась лишь в двух красках: черное и белое, точнее — красное и белое. А ведь история, как и жизнь, не терпит упрощения, она многоцветна. Попробуем и мы, в связи с анализом «Дела № Н-1381», восстановить некоторые ее потускневшие краски.
Вот как, например, вспоминал «незабываемый 1918» писатель, впоследствии лауреат Нобелевской премии, Иван Бунин:
«Говорят, матросы, присланные к нам из Петербурга, совсем осатанели от пьянства, от кокаина, от своеволия. Пьяные, врываются к заключенным в чрезвычайки без приказов начальства и убивают кого попало. Недавно кинулись убивать какую-то женщину с ребенком. Она молила, чтобы ее пощадили ради ребенка, но матросы крикнули: «Не беспокойся, дадим и ему маслинку!» — и застрелили и его. Для потехи выгоняют заключенных во двор и заставляют бегать, а сами стреляют, нарочно делая промахи» («Окаянные дни», Петрополис, 1935, Берлин, с. 162).
Чем угрожала революции та женщина с ребенком? А какую опасность для революции представляли крестьяне Тульской губернии, обвиненные в создании террористической кулацкой банды? А дело то, как и «заговор Таганцева», не стоило выеденного яйца: в одной из деревень произошло обычное уголовное преступление, — безвредного, никому не успевшего насолить заместителя председателя сельсовета сын раскулаченного односельчанина застал в сарае со своей женой и убил. Арестовали шесть десятков ни в чем не повинных крестьян и пытками выбивали у них признание в планировании массовых террористических актов против Советской власти (не забудьте, читатель, вспомнить об этой практике приклеивания политических ярлыков к уголовным преступлениям, а то и проступкам, когда будете читать страницы нашей повести, посвященные привлечению к «заговору Таганцева» петербургских и финских (выборгских) контрабандистов).
Находившийся в те дни в застенках чекистов вместе с арестованными крестьянами русский дворянин, впоследствии известный писатель Олег Волков в своей книге «Погружение во тьму» (М., 1989) так вспоминал свои ощущения: «Мне во всем ужасе представлялись переживания этих крестьян, оторванных от мирных своих дел, внезапно, нежданно-негаданно переловленных, вповалку насованных в грузовики и брошенных в застенок. За что? Как? Почему «рабоче-крестьянская» власть обращается с мужиками, как с разбойниками? Ведь это не классовые враги, не прежние «угнетатели и кровопийцы», а те самые «труженики», ради освобождения которых зажгли «мировой пожар»? Пахари, над чьей долей причитали все поборники равенства и братства».
И. Бунин писал о годах, предшествовавших «незабываемому 1921», О. Волков — о годах, последовавших за ним. Но методы «защиты революции» от ее реальных и воображаемых, придуманных противников оставались одни и те же. Вот как Олег Волков описывает «формирование дела» об убийстве сельского активиста: «Получалось, однако, бестолково, разнобойные признания, выбитые из отдельных мужиков, не складывались в единое, стройное сочинение о заговоре, зачинщиках, тайных сборищах, распределении ролей... Их было слишком много — мычащих нечленораздельно, загнанно глядящих исподлобья, лохматых, грязных — и картина путалась. Присланный из Москвы уполномоченный — там, видно, заинтересовались перспективным делом — торопил (так же Москва «заинтересуется» и «делом Таганцева» — сфальсифицированным делом о «Петроградской боевой организации», в Туле было очень похоже — и там «тульские бдительные органы обезвредили банду кулацких заговорщиков, вставших на путь террора на селе!» — Авт.). Но спешка только увеличивала нескладицу. Приезжий хотел было поучить своих провинциальных коллег, как поступать, устроил несколько показательных очных ставок, где, являя пример, бил ногами, норовя угодить носком сапога в пах (мужики говорили: «по яйцам метит»). Однако ожидаемого сдвига не произошло. Во- первых, у тульской братии и у самой были в ходу такие приемчики, какие дай Бог, как говорится, знать столичным белоручкам, а кроме того, окончательно запуганные и растерявшиеся подследственные уже ни от чего не отнекивались, зарядили отвечать на один лад: «Виноват гражданин начальник, виноват... Давай бумагу-то, подпишу...» «Дав разгон, москвич отбыл, приказав со всем покончить в кратчайший срок. И тогда пришли к мудрому решению: чем биться с непонятливым народом, обойтись без него. Привезенных мужиков гуртом отправили в губернскую тюрьму, следователей побойчее и наторевших по письменной части засадили за составление протоколов и обвинительного заключения. Они должны были по собственному разумению очерчивать участие каждого обвиняемого в заговоре — согласно заранее подготовленному списку...» (с. 132).
В воспоминаниях Олега Волкова поражают не точная картина в целом, не яркие и жуткие детали, а способность, пусть и спустя годы, понять и высветить концепцию чекистской деятельности тех лет.
Действительно, книг историков, журналистов, мемуаристов о «зверствах ЧЕКА» — множество. Выходили они за пределами Отечества, нынче издаются и в пределах. Но далеко не всем авторам удавалось увидеть за отдельными, пусть даже массовыми, преступлениями — систему. И в этом плане, особенно применительно к «Заговору Таганцева», где «система» сработала широко и с размахом, представляют исключительный интерес страницы воспоминаний другого писателя-дворянина, потомка древнего княжеского рода Голицыных, Сергея Голицына, — «Записки уцелевшего» (М., 1990). Голицын действительно уцелел и не был репрессирован, подобно Олегу Волкову. И даже более того — ему часто приходилось бывать в «карательных органах революции» по разным поводам, в основном связанным с хлопотами за арестованных родственников, что позволило ему, как и Олегу Волкову, увидеть и понять ту же бесчеловечную систему. Обратимся же к страницам его книги — они тоже многое помогут нам понять при дальнейшем знакомстве с делом о «Заговоре Таганцева»:
