изменится.
Годом ранее Хартунг начал работать стрелочником на станции Фридрихштрассе, и однажды Каролина полушутя спросила, не знает ли он, случайно, о железнодорожном туннеле, ведущем в западную зону. Он даже поговорил об этом с Рони, опытным коллегой, который иногда отправлял поезда в Западный Берлин. Рони сказал: «Не ввязывайся в это, Миха, пристрелят». И он не ввязался. Каролина его бросила, а через год вышла замуж за западного берлинца, который наконец отвез ее в Нью-Йорк.
Да, Каролина могла бы стать причиной. Он не переставал думать о ней, то и дело искал ее имя в интернете и однажды узнал, что она действительно попала на Бродвей, но пару лет спустя погибла в автокатастрофе.
Хартунг посмотрел на журналиста, который на улице говорил по телефону, и пробормотал:
— Не ввязывайся в это, Миха.
Деньги на аренду он как-нибудь найдет.
Журналист вернулся в салон.
— Хорошие новости, господин Хартунг: редакция непременно хочет заполучить вашу историю, договорились на две тысячи евро. Мы уважаем ваше нежелание раскрывать подробности сейчас. Но одно нам нужно знать наверняка: вы помогли совершить побег той ночью? Скажите просто: да или нет.
Хартунг подумал о двух тысячах евро, подумал о Каролине и сказал:
— Да.
03
Александр Ландман сидел в большом конференц-зале редакции «Факта», на тринадцатом этаже издательского дома в Гамбурге. В панорамных окнах виднелись вдалеке мосты через Эльбу, подъемные краны в контейнерном порту на блеклом осеннем солнце отбрасывали длинные тени. До десяти часов оставалось восемь минут; кроме Ландмана, еще никого не было. Он нервно подергивал правым коленом, еще раз прокручивая в голове историю, которую собирался представить издателю. На самом деле он не мог думать ни о чем другом с тех пор, как два дня назад вернулся из Берлина. Он даже успел составить черновой набросок статьи под рабочим названием «Герой со станции Фридрихштрассе».
Ландман знал, что это хорошая история, в ней было все, чего только можно пожелать: во-первых, историческая и политическая значимость, что уже послужило бы отличным трамплином для статьи. Во-вторых, столь грандиозное место действия — станция Фридрихштрассе, место стыка востока и запада, место разлуки и слез, но также надежд и мечтаний. В-третьих, сам Хартунг — неразговорчивый, скромный мужчина, простой человек из народа, который совершенно бескорыстно рисковал своей жизнью ради чужой свободы. В-четвертых, документы Штази, неискаженный взгляд за кулисы кровавой системы. Документы, которые наконец попали в руки Ландмана в результате бесконечных поисков. По словам сотрудницы архива Штази, они не числились ни в одном реестре и были обнаружены скорее случайно при реорганизации фонда. И поскольку женщина знала, как долго Ландман работал над этой историей, он увидел их первым.
Каких только язвительных комментариев не выслушал Ландман от коллег, пропадая в этом архиве, потому что чувствовал, что однажды что-нибудь там найдет. «Ну что, Ландман, снова был в темном царстве Штази?» — с ехидной улыбкой спрашивали они. Почти все его коллеги родились в западной зоне, и восточная казалась им невероятноунылой. Каждый раз, когда приближалась очередная годовщина падения Стены, редакторы зевали. Опять «осень поворота», гэдээровцы, «трабанты», едущие к свободе. Неужели это никогда не закончится? Уже тридцать лет одно и то же: мирная революция, пресс-конференция Гюнтера Шабов-ски, восточногерманские купания нагишом, забытые правозащитники и размышления о том, является ли уродливая одежда и дурная музыка причиной того, что восточные немцы стали такими расистами. Тема ГДР себя исчерпала, с этим были согласны все.
Но Лэндману нравились истории из странного, все еще такого далекого востока. Оттого многие коллеги думали, что он сам оттуда, что, в принципе, было верно, но лишь отчасти. В начале семидесятых Ландман вместе с родителями, братьями и сестрами переехал в Германию из Казахстана. В то время таких называли поздними переселенцами. Или русскими немцами, хотя Казахстан, по сути, никогда не являлся Россией. Но с высоты тринадцатого этажа гамбургского издательского дома это было скорее малозначительной деталью.
Семья Ландмана приехала в Германию почти без гроша. Четыре года они жили в лагере для беженцев, и только когда отец устроился на шинный завод, а мать в прачечную, смогли позволить себе собственную квартиру — три комнаты на шестерых. Он был единственным, кто смог поступить в гимназию, единственным, кто выучился и выбился в люди. Куда бы он ни пошел, везде был первым. Он выделялся, потому что говорил немного иначе, потому что мыслил немного иначе. Но привлекал к себе внимание, вероятно, тем, что боялся выделиться.
К нему присматривались, его поощряли, хвалили. Со стороны его жизнь походила на доказательство того, что в этой стране можно прижиться. Порой он и сам так видел свою жизнь, но чаще всего нет. Чаще всего он чувствовал, что должен прикладывать больше усилий, чтобы соответствовать чужим ожиданиям. Если другие им были довольны, сам он себя не признавал. Он радовался, когда его хвалили, и в то же время у него было чувство, что говорят о ком-то другом.
Ландман долго злился на восточных немцев. Думал, они получили все, чего русские немцы никогда не получали. Прежде всего внимание. После падения Стены все говорили только о бедных восточных немцах. Об их страданиях, их борьбе, их мужестве. Ни слова о русских немцах, живших еще глубже на востоке.
Но потом все изменилось. Западные немцы стали считать восточных неблагодарными и раздражающими, и вскоре злоба Ландмана утихла, потому что он понял: восточным немцам на самом деле ничуть не лучше, чем ему.
Конференц-зал постепенно заполнялся. За столами, расставленными большим прямоугольником, расположились руководители отделов, газетчики, главные редакторы, выпускающие редакторы и члены правления. Позади руководящей гвардии кругом сидели заместители руководителей отделов, простые редакторы и внештатные сотрудники. Ландман устроился в самом конце, у двери. «Вот черт, — думал он, — и почему хотя бы сегодня я не выбрал место получше?» Но было уже поздно что-то менять, в зал вошел издатель, и все резко смолкли.
— Дамы и господа, — начал издатель, — прежде чем мы приступим к работе, давайте обсудим спецвыпуск к девятому ноября. Тридцать лет со дня падения Стены. Что у нас есть? — Он посмотрел в сторону двух редакторов, имевших восточногерманское прошлое, так сказать, экспертов по ГДР.
Они рутинно представили свои предложения.
— Скучно, — заключил издатель.
И тогда выступил Ландман:
— Что ж, у меня тут есть кое-что… — Он коротко рассказал историю Хартунга, полную интриги, с налетом философской глубины, приправленную шутками, щепоткой эмоций и с многообещающим финалом. Низкий голос Ландмана заполнял зал. Он чувствовал, как коллеги, еще недавно скучавшие, теперь завороженно слушали его. —
