ночью на станции Фридрихштрассе. Вы не обсуждаете, что происходило здесь, в Хоэншёнхаузене. Никогда! Ни с кем!»
Через два дня после того, как Хартунга выпустили из тюрьмы, перед его домом остановился серый «баркас». Водитель помог собрать вещи и отвез в Бервальд, саксонскую деревню на берегу Шпрее, всего в нескольких сотнях метров от карьера — нового рабочего места Хартунга. Он уже забыл, что чувствовал тогда. Он помнил только, что вскоре произошло нечто гораздо более важное. То, чего он никогда не забудет, что и по сей день затмевает все: он встретил Таню.
Он влюбился в ту же секунду, как впервые увидел ее в кабинете бригадира. Этот ее насмешливый взгляд, эти длинные светлые волосы. Она сказала: «Смотри-ка, новенький». А когда он, растерявшись, не смог по-быстрому придумать ответ, громко рассмеялась. О, этот смех. Как говорил бригадир, будто козе щекочут копыта. А Тане было все равно. Потому что, если уж она смеялась, то смеялась от души.
И если ругалась, то ругалась от души. И если любила, то любила всей душой. Она была бесстрашной и искренней, как ребенок, не познавший зла. Она не шла на компромиссы, могла наслаждаться, не думая ни о чем. Рядом с ней Хартунг нередко чувствовал себя трусом.
Спустя три месяца он переехал в ее двухкомнатную квартиру в новостройке, с балконом и мусоропроводом. Через год родилась Натали, в подарок от бригады они получили коляску и стиральную машину. По выходным ели яичницу, купались в озере, пили домашнюю сливовицу и слушали трагичные песни о любви, написанные одним поющим экскаваторщиком из Хойерсверды. Хартунг часто просыпался по ночам и, лежа в постели рядом с Таней, прислушивался к ее размеренному дыханию и гадал, как скоро она поймет, что он для нее недостаточно хорош.
Журналист откашлялся. Это был крепкий лысый мужчина с очень волосатыми руками, которые, словно два мертвых зверя, лежали перед ним на прилавке.
— Не торопитесь, господин Хартунг. Должно быть, трудно об этом вспоминать. Если хотите, сделаем перерыв.
— Все в порядке. Но вы должны знать, что ничего ужасного со мной не случилось. Разумеется, тюрьма не была летним лагерем, но со мной обходились по-человечески. И пробыл я там не два месяца, а от силы четыре дня.
Журналист кивнул:
— Понимаю, господин Хартунг, это все последствия травмы. Так бывает у многих жертв: они отрицают пережитый опыт, чтобы защитить свою психику.
Демонстративная участливость журналиста начинала раздражать Хартунга. Что за чушь он несет? Да еще таким тоном, будто имеет дело с умственно отсталым. Если бы не деньги, Хартунг давно бы вы ставил его за дверь. А репортер все не умолкал, говорил, что прочитал соглашение о неразглашении, которое Хартунгу тогда пришлось подписать.
— Я знаю, вам было велено молчать о времени, что вы провели в заключении. Но сейчас вы на свободе, в безопасности! Все в прошлом, господин Хартунг, Штази вам больше ничего не сделает! Вы можете говорить!
— Ну, если честно, я уже сказал все, что мог. Деньги у вас с собой?
— Господин Хартунг, возможно, вы сами еще не осознаете, но ваша история особенная. Ваш отважный поступок подарил свободу ста двадцати семи людям, жившим за Стеной, за колючей проволокой.
И никто об этом не знает! А ведь это великолепная история! Немецкая общественность должна ее узнать, история вашей жизни — это историческое наследие!
Хартунг попытался вспомнить, когда в последний раз слышал термин «историческое наследие». Вероятно, на уроках обществознания, в десятом классе. Историческое наследие Маркса, Энгельса и Ленина. Его итоговой оценкой по этому предмету стала двойка. Не потому, что он ставил под сомнение историческое наследие Маркса, Энгельса или Ленина. Нет, он высыпал зудящий порошок за шиворот своей соседке по парте Надин Зоммер, отчего та с криком выбежала из класса. Все смеялись. Все, кроме госпожи Зоммер, которая была не только матерью Надин, но и учительницей обще-ствознания. Она написала характеристику к его итоговой аттестации, что едва не стоило ему обучения в рейхсбане: «У Михаэля большие проблемы с социализацией. Он подает дурной пример одноклассникам». Как госпожа Зоммер отнеслась бы к тому, что через сорок пять лет жизнь Михаэля Хартунга объявят историческим наследием?
— Вы же понимаете, что я не смогу написать о вашей истории, если вы мне не доверитесь?
— По мне, так и не пишите. А лучше выясните, кто на самом деле стоял за побегом. Я бы тоже хотел знать.
— Господин Хартунг, зачем вы все усложняете? — Журналист взглянул на него растерянно и вместе с тем с упреком, но потом вдруг расслабился. — Все из-за денег, не так ли? Вы совершенно правы. Подобная история, да к тому же такой эксклюзив, безусловно, стоит гораздо больше. Мне нужно позвонить в редакцию, но думаю, гонорар за информацию в размере двух тысяч евро вполне вероятен.
Хартунг загорелся: две тысячи евро — как раз хватит на аренду. Но что рассказать этому человеку? Не выдумывать же. Какие у него были причины отправить поезд на запад? Тем, кто помогал осуществлять подобные побеги, то есть зарабатывал на чужих страданиях, он бы точно не стал содействовать, Тем более что сам он даже не был в том поезде. Каким безрассудным глупцом надо быть, чтобы рискнуть своей задницей ради побега в Западный Берлин, а самому остаться в Восточном?
Тут он подумал о Каролине, самой красивой из всех его женщин. Хотя на самом деле они и не были по-настоящему вместе. Ей нравились его ухаживания, нравилось держать его в неопределенности, время от времени давая частичку себя, а потом снова исчезая. Он тогда думал, что так и должно быть, когда влюбляешься в такую потрясающую женщину. Он наслаждался завистливыми взглядами мужчин, когда шел с ней по улице.
Она была балериной и не шла, а парила. Ее кожа была почти прозрачной, а стан таким стройным и хрупким, что Хартунг порой опасался, что ее унесет ветром. Они познакомились в общественном парке теплым сентябрьским вечером. Он пригласил ее на танец, какой-то рок-н-ролл. Хартунг умел танцевать рок-н-ролл, его научила старшая сестра. В парке он, уже немного подвыпивший, подошел к Каролине, поклонился и вытащил ее на танцпол.
Каролина в то время только окончила знаменитую дрезденскую балетную школу и мечтала только об одном: танцевать в бродвейском мюзикле. Поэтому она отказалась от предложения Берлинской государственной оперы и в восемнадцать лет подала заявление на выезд из ГДР. Заявление отклонили, новых приглашений не поступало, так что она переехала в Берлин, где давала частные уроки танцев и ждала, когда что-нибудь
