курить на двор выхожу по нескольку раз за ночь. Так он чуть не до петухов сидит, перо кусает да пишет.
Маршал нахмурился, порылся в папке, нашел опись личных вещей Бондарева. Писем в списке не было. Ни одного.
Скрипнула дверь, пятясь спиной, вошел пристав, развернулся – в руках был поднос с двумя стаканами чая в серебряных подстаканниках и вазочка с колотым сахаром.
– Извольте, Константин Павлович.
Маршал взял стакан, протянул Храпко. Тот осторожно принял, опасливо глянул на грозного Савву Андреевича и, улучив момент, когда тот протискивался на свое место, быстро схватил из вазочки кусок сахара и сунул за щеку.
– Последний вопрос, Степан Игнатьевич. Вы во сколько обычно спать ложитесь?
Храпко судорожно сглотнул, протолкнул в себя не успевший растаять сахар, хлебнул горячего чая.
– Я-то? Дык по-разному. Обычно часов в десять, не раньше. А тут вон, вишь, до девяти не дотерпел, сморило.
Маршал поднялся, протянул руку приставу, задержал его лапищу в своей:
– Савва Андреевич, каяться господину Храпко не в чем. Но до завтра пусть у вас посидит: целее будет. А мне пора, благодарю за помощь.
Шаталин выскочил из-за стола, снова грозно зыркнул на бедного сторожа, открыл перед гостем дверь, спустился с Маршалом по лестнице, приговаривая:
– Кланяйтесь Александру Николаевичу. И ежели еще какая помощь, то мы завсегда со всем расположением. Опять же, ежели вдруг что – то сразу ко мне, можете господина Заусайлова и не утруждать. Афанасий Фаддеевич, какими судьбами?
В фойе нерешительно шаркал штиблетами по ковровой дорожке и оглядывался высокий господин в визитке и канотье, но довольно потасканного вида. Его-то Шаталин и назвал Афанасием Фаддеевичем.
– Вот, господин Маршал, позвольте отрекомендовать – господин Северский, наша местная прима. Видели бы вы, как он играл Тригорина. А как господина Тургенева изображал! – Шаталин закатил глаза и даже восхищенно цокнул. – Столичная театральная сцена много потеряла, не сумев разглядеть Афанасия Фаддеевича. А это, – Шаталин повернулся к Маршалу, – Константин Павлович, в некотором роде тоже знаменитость, только сыскного толка. Из самого Петербурга. По просьбе уважаемого Александра Николаевича Заусайлова помогает нам, сирым, разобраться в убийстве молодого провизора. Слыхали?
– Да, признаться, что-то такое… В газете, кажется… Рад, очень рад, – замямлил Северский, тряся руку Маршалу.
– Ко мне? – спросил Шаталин актера, но, не дождавшись ответа, опять обернулся к Константину Павловичу: – Не смею задерживать более, но обещайте, что ежели какая нужда, то уж непременно и безо всяких стеснений.
Коротко заверив, что «ежели», то определенно «непременно без стеснений», Маршал наконец-то вырвался на свободу. Шаталин же, только лишь за столичным гостем захлопнулась дверь участка, всю благостность с лица прибрал, зыркнул сурово из-под бровей на Афанасия Фаддеевича:
– Ну?! Опять чего набедокурил, пьянчуга кабацкая? Сколько раз я тебя упреждал: не прекратишь вино хлестать – околеешь под забором! Ей-богу, Афонька, перестану я тебе потакать, хоть ты мне и свойственник! Сестру мою в могилу свел – и меня тако же хочешь? Где опять обмишурился?
Во время всей этой отповеди Северский, подобно черепахе, медленно втягивал голову в плечи и так в том преуспел, что к финальному вопросу почти касался ушами ворота сюртука.
– Ей-ей, Саввушка, уже два дня в рот не брал. Я… – Афанасий Фаддеевич запнулся, замялся, посмотрел на захлопнувшуюся за Маршалом дверь. – А где ж этот господин жительствует? Мне, признаться, любопытно… Думал, к тебе, а если тут вон кто, из самой столицы… Мне для роли… И тебя не отвлекал бы от службы. Может, разузнаешь мне адресочек? Я уж по-простому бы к нему, коль уж ты нас представил, а тебе бы глаза и не застил, а?
Шаталин с подозрением посмотрел на родственника, но допытываться не стал, а степенно ответил:
– И разузнавать нечего. Я в своем городе обо всех все знаю, даже если кто еще и подумать не успел. На Торговой он квартирует, дом генеральши Стрешневой.
– Вот спасибочки, Саввушка, – снова забубнил Северский. – Не буду тебя более отвлекать. Машеньке кланяйся. – И бочком-бочком попятился, нащупал спиной дверь и выскочил на улицу.
* * *
А Константин же Павлович в продолжение своего неожиданного вояжа направился в больницу – там он быстро переговорил с врачом, проводившим вскрытие, и осмотрел вместе с ним покойного. Уже уходя, обронил:
– Верно ли, доктор, что крови было мало?
– Крови? – переспросил тот, натягивая на голову убитого Бондарева простыню. – Вы знаете, да. На удивление, почти что и не было. Даже странно для такого ранения.
– А вот тут, на щеке, не синяк ли? Прижизненный или нет?
– Сложно сказать. Может, уже и тление началось. Я, по совести говоря, на лицо-то особо и не смотрел.
Последней точкой маршрута Константина Павловича оказался особняк уездного предводителя дворянства. Но входить в приемную отставной сыщик не стал, а обмолвился парой слов со скучавшим у дверей привратником. Удовлетворенно кивнув головой на его бурчание, Маршал сунул в протянутую руку рубль, взял извозчика и поехал домой, щурясь на медленно спускающееся к горизонту солнце.
* * *
Зина вытерпела до конца обеда, хотя видно было, что загадочное исчезновение мужа ее заинтриговало. Но лишь подали кофе, она, дав супругу сделать глоток, выпалила:
– Рассказывай! Немедленно! Я вся как на иголках полдня!
Константин Павлович с сожалением посмотрел на дымящуюся чашку, отставил ее и самым подробным образом пересказал супруге и события дня, и грустное происшествие, послужившее им причиной, благоразумно обойдя стороной некоторые анатомические подробности. Зато, повествуя о разговоре в доме Заусайлова, хлопнул себя по лбу, полез в карман, достал сложенную вчетверо записку от Нины Антоновны Ильиной. Супруги склонились над листком. Послание было очень лаконичным:
«Сегодня в десять в парке. В беседке, что у пруда с лебедями».
* * *
Городской парк, который так расхваливали в утренней газете, произвел на Константина Павловича двойственное впечатление. С одной стороны, все ухожено, трава аккуратно пострижена, дорожки посыпаны битым камнем, фонтаны журчат умиротворяюще, а деревья жаркими летними днями, надо полагать, дарят прогуливающимся блаженную прохладную тень. Но с другой стороны, очень уж все было прилизано, причесано, приглажено. Слишком уж по-столичному. А хруст каменного песка под ногами через пять минут начал раздражать – будто по рыбным скелетам идешь.
Искомая беседка находилась в самом дальнем от входа углу сада. Лебедей уже видно не было, солнце почти оперлось о горизонт и еле-еле пробивалось сквозь стволы деревьев, местами подкрашивая воду багрянцем. Константин Павлович сел на скамеечку, закурил, посмотрел на часы – до десяти оставалось пять минут. Достал записную книжечку, поймал пятно солнечного света, перечитал дневные записи. Снова посмотрел на часы – четверть
