сам среди того, что сделал. Но, положа руку на сердце, оба этих художника работали вполне в жанре обычного соцреализма. Но нас интересует не качество конкретной работы, а жизненная ситуация. Так сказать, бытоописание.
Причём судьбы этих художников были вовсе не рядовые. Вот художник Фаттахов пошёл добровольцем на финскую войну, на следующей войне попал в котёл под Белостоком, убежал из немецкого лагеря, попал во французское Сопротивление, вернулся, стал в 1946 членом Союза художников, прожил долгую жизнь и умер в 1981 году. Говорили, что он был весёлым и хорошим человеком — и в такие вещи надо верить, пока три раза не доказано обратное. Но биографическая справка о нём проговаривается «Обладал высокой работоспособностью, мог писать картины от рассвета до заката» — это и видно. Просто потому что все эти «Утро председателя колхоза» будто взяты из романа Ильфа и Петрова.
Второй художник, который попал в это повествование Абрам Векслер. История знает ещё Абрама Соломоновича Векслера, художника и кинематографиста, но наш Векслер — Абрам Иосифович — жил Одессе. Он родился в 1910 году на Черниговщине, окончил «Одесский художественный институт», преподавал в Херсоне, попал на войну и написал множество картин — портретов стахановцев, встречу китобоев (у нас одно время гордились китобойной флотилией «Слава», но потом как-то устыдились). Векслер умер на год позже Фаттахова — в 1982.
Но история про то, что в 1953 году Фаттахов написал картину «Кляузник», а Векслер — картину «Доносчик». Слово «кляузник» у нас какое-то гражданское, страшное, да не очень. А вот «донос» будет несколько жёстче. Две эти картины очень похожи, не говоря о том, что можно подумать, что у них один автор.
Вот смотрите: у Фаттахова кляузник находится в состоянии экстаза. Он машет руками и вообще делает движения, «будто ввинчивает что-то в воздух».
На столе его стоит стандартная советская лампа (такая дожила в нашем доме до моего детства). Правда, колпак её сдвинут, и она светит кляузнику в лицо. Писать так совершенно невозможно.
На столе слева лежат обрывки черновика, стоит четвертинка водки с сургучной головкой, стакан и надорванная пачка «Беломорканала». Пишет кляузник ручкой-вставочкой (чернильница стоит под его рукой). В Сети растиражирован вариант картины, где кляузник — левша. Не могу понять, кроется ли в этом какой-то символизм, но тут я выбрал вариант, где персонаж держит своё приравненное к штыку обычным образом.
Сзади — кровать, на которой горкой сложены подушки — сейчас так уже постели не стелят, а раньше было повсеместно, даже в деревнях.
Есть воспоминания одесского художника Голубовского, где мимоходом упоминается история с картиной: «искусствовед Удалов — фигура, мягко говоря, противоречивая. Он многое знал, понимал, но считал, что другие это знать не должны. Когда художник Абрам Векслер задумал картину “Доносчик”, то Удалов сам пришел к нему и предложил себя в качестве модели и откровенничал, да, я писал доносы, но ведь без этого было нельзя. И еще один эпизод, рассказанный мне Олегом Соколовым. В годы оккупации Одессы Удалов отвел свою жену-еврейку в гетто, причем так, чтобы видел это весь двор. А дочь всю войну продержал в шкафу, лишь ночами выводя на балкон». Понятно, что как раз таким историям нельзя верить безоговорочно, но всё же она упала в наше повествование, как камень в пруд.
Так или иначе, картина Векслера просто лучше написана.
Что там происходит? (Тут наступает самая интересная фаза сочинения по картинке — разгадывание бытового кроссворда).
Многие вопросы по композиции снимаются, если смотреть картину в нормальном виде (в Сети она отчего-то чаще всего встречается в тёмном виде). Но и в светлых красках она совершенно загадочна. Во-первых, у неё очень странная композиция, да и все предметы будто взбесились и пустились в пляс. Стул стоит невиданным образом (и вообще мебель не на месте).
На полу вновь валяются обрывки черновиков, и это как бы показывает, что настоящий, хороший донос рождается в муках творчества.
Лампа опять направлена в лицо доносчика, будто на допросе. Ну это понятно: и у Фаттахова, и у Векслера правдоподобие приносится в ущерб тому, что нужно высветить во тьме фигуру героя.
Кстати, интересен набор предметов на столе. Такое впечатление, что и кляузник и доносчик закупались в одном магазине: початая пачка «Беломора», сверху спичечный коробок, но при графине, он, кстати, необычной формы — не водной, а водочной, нет стакана. Но что самое удивительное, как далеко у него чернильница стоит чрезвычайно далеко, и доносчику нужно каждый раз вставать, чтобы макнуть ручку.
На полу валяются скомканные черновики и окурки. Со стены смотрит странная фрифольная картина, соседствуя с фотографией кого-то из домашних, может, жены. Эта левая картина действительно «левая» — она из времени какого-то арт нуво, причём модель на ней носит непонятные (и уже ни в какое время не вписывающиеся) туфли. Никакой доносчик, даже живущий одиноко, не стал бы вешать в 1954 году рискованную картину (или репродукцию) на стену. Если же она ему нужна была, как говорят блатные, «для сеанса», так это и вовсе неудобно.
Доносчик Векслера снял пиджак и спустил подтяжки — мало что более унизительно выглядит, чем мужчина с болтающимися подтяжками — разве что голый мужчина в носках.
И что интересно, доносчик несколько богаче кляузника. Персонаж Векслера — работник умственного туда, на стуле брошен раскрытый портфель, из которого лезут тетради и журналы. Там есть ещё смешная деталь: у него в нагрудном кармане пиджака две ручки — «вечные перья», как тогда говорили (может одна из них — автоматический карандаш). Это совсем не вставочка кляузника, но использует он что-то третье.
Интересно, когда эта мода сошла на нет. В семидесятые годы, я помню, старшее поколение ещё носило так орудия письма.
Да что там! У него есть радиоприёмник — вот его громоздкий короб, скрывается в темноте слева. У кляузника разве висят на стене часы-ходики с тускло блесящими гирями.
Но на столе у доносчика всё же стоит письменный прибор с чернильницами — вон он, с золотыми крышечками-куполами. Кстати, скажу, что бытовая живопись — это удивительный повод говорить о мелкой моторике жизни, всём том, что находится не на поверхности повествования, но дёрнув за эту ниточку, зритель открывает для себя множество исчезнувших привычек и обрядов.
Нет-нет, обряд доноса — вечен.
И у Фаттахова и у Векслера дело происходит ночью — это такой образ доноса, который человек сочиняет «как тать в нощи». Или, как сочинил когда-то Иван
