что они перережут друг другу горло в ее присутствии".28 Должно быть, она испытала некоторое удовлетворение, когда Филипп II, величайший правитель христианства, предложил ей свою руку (1559), , но она отвергла этот способ превращения Англии в католическую зависимость от Испании. Она не торопилась отвечать на предложение Карла IX Французского, поскольку Франция тем временем держалась молодцом. Французский посол жаловался, что "мир был создан за шесть дней, а она потратила уже восемьдесят дней и все еще не определилась"; она искусно ответила, что мир "был создан более великим художником, чем она сама".29 Два года спустя она позволила английским агентам предложить ей выйти замуж за Карла, эрцгерцога Австрийского; но по настоянию Лейстера она отказалась от этого плана. Когда международная обстановка благоприятствовала покорности Франции (1570 год), герцогу Аленсонскому (сыну Анри II и Екатерины де Медичи) предложили подумать о том, чтобы стать шестнадцатилетним мужем тридцатисемилетней королевы; но переговоры сорвались из-за трех препятствий - католической веры герцога, его нежной молодости и носа с пятнами. Пять лет смягчили одно из этих препятствий, и Аленсон, теперь уже герцог Анжуйский, снова стал рассматриваться; его пригласили в Лондон, и еще пять лет Елизавета играла с ним и Францией. После последней вспышки (1581) эти пылкие ухаживания прекратились, и Анжу ушел с поля боя, размахивая в качестве трофея подвязкой королевы. Тем временем она не дала ему жениться на инфанте и тем самым объединить двух своих врагов - Францию и Испанию. Редко какая женщина извлекала столько пользы из бесплодия или столько удовольствия из девственности.
IV. ЕЛИЗАВЕТА И ЕЕ ДВОР
Ухаживания мужественных елизаветинцев приносили больше удовольствия, чем постель с немолодым человеком, и ухаживания могли длиться до тех пор, пока брак не заглушал их. Поэтому Елизавета наслаждалась постоянным обожанием и ненасытно смаковала его. Лорды разоряли себя, чтобы развлечь ее; маскарады и балаганы аллегоризировали ее славу; поэты засыпали ее сонетами и посвящениями; музыканты строчили ей дифирамбы. Мадригал прославлял ее глаза как покоряющие войны, а ее грудь - как "тот прекрасный холм, где обитает добродетель и святое мастерство".30 Роли говорил, что она ходит, как Венера, охотится, как Диана, скачет, как Александр, поет, как ангел, и играет, как Орфей31.31 Она почти верила в это. Она была столь же тщеславна, как если бы все достоинства ее Англии были благословенным плодом ее материнского воспитания; и в какой-то степени так оно и было. Не доверяя своим физическим прелестям, она одевалась в дорогие платья, меняя их почти каждый день; после смерти она оставила две тысячи. Она носила украшения в волосах, на руках, запястьях, ушах и платьях; когда один епископ упрекнул ее в любви к украшениям, она предупредила его, чтобы он больше не затрагивал эту тему, дабы не достиг небес раньше времени.32
Ее манеры могли вызывать тревогу. Она надевала наручники и ласкала придворных, даже иностранных эмиссаров. Она пощекотала шею Дадли, когда он встал на колени, чтобы получить графство.I Однажды она плюнула в дорогое пальто. Обычно она была приветлива и легкодоступна, но говорила много и могла быть безответной сварливой. Она клялась, как пират (которым, по доверенности, и была); среди ее более мягких клятв было "клянусь смертью Божьей". Она могла быть жестокой, как, например, играя в кошки-мышки с Марией Стюарт или позволяя леди Кэтрин Грей томиться и умирать в Тауэре; но в основном она была доброй и милосердной, и смешивала нежность с ударами. Она часто выходила из себя, но вскоре вновь обретала контроль над собой. Когда ее забавляли, она заливалась смехом, что случалось нередко. Она любила танцевать и пируэтила до шестидесяти девяти лет. Она играла в азартные игры, охотилась, любила маскарады и спектакли. Она сохраняла бодрость духа, даже когда ее судьба складывалась неудачно, а перед лицом опасности проявляла мужество и ум. Она была воздержанна в еде и питье, но жаждала денег и драгоценностей; со смаком конфисковывала имущество богатых мятежников; ей удалось заполучить и удержать драгоценности короны Шотландии, Бургундии и Португалии, а также клад драгоценных камней, подаренных ожидающими лордами. Она не славилась благодарностью или либеральностью; иногда она пыталась заплатить своим слугам честными словами, но в ее скупости и гордости был определенный патриотизм. Когда она присоединялась к Англии, вряд ли существовала настолько бедная нация, чтобы оказывать ей почтение; когда она умерла, Англия контролировала моря и оспаривала интеллектуальную гегемонию Италии или Франции.
Каким умом она обладала? Она обладала всеми знаниями, которые только может изящно носить королева. Правя Англией, она продолжала изучать языки; переписывалась по-французски с Марией Стюарт, по-итальянски с венецианским послом и ругала польского посланника на мужественной латыни. Она перевела Саллюста и Боэция, знала достаточно греческого, чтобы прочитать Софокла и перевести пьесу Еврипида. Она утверждала, что прочла столько книг, сколько ни один принц в христианстве, и это было вполне вероятно. Она изучала историю почти каждый день. Она сочиняла стихи и музыку, играла на лютне и вирджине. Но у нее хватало ума смеяться над своими достижениями и различать образование и ум. Когда один из послов похвалил ее за знание языков, она заметила, что "нет ничего удивительного в том, чтобы научить женщину говорить; гораздо труднее научить ее держать язык за зубами".34 Ее ум был столь же острым, как и речь, а остроумие шло в ногу со временем. Фрэнсис Бэкон сообщал, что "она имела обыкновение говорить о своих наставлениях великим офицерам, что они подобны одежде, которая тесна при первом надевании, но к тому времени становится достаточно свободной".35 Ее письма и речи были написаны на ее собственном английском языке, изворотливом, вовлеченном и затронутом, но богатом причудливыми оборотами, очаровывающим красноречием и характером.
Она отличалась скорее умом, чем сообразительностью. Уолсингем назвал ее "неспособной к восприятию любого весомого вопроса";36 но, возможно, в его словах сквозила горечь безответной преданности. Ее мастерство заключалось в женской деликатности и тонкости восприятия, а не в кропотливой логике, и иногда результат обнаруживал больше мудрости в ее кошачьих прощупываниях, чем в их обосновании. Именно ее неопределимый дух, озадачивший Европу и очаровавший Англию, придал импульс и цвет расцвету ее страны. Она восстановила Реформацию, но она олицетворяла собой Ренессанс - жажду жить этой земной жизнью в полной мере, наслаждаться и украшать ее каждый день. Она не была образцом добродетели, но она была образцом жизненной силы. Сэр Джон Хейворд, которого она отправила в Тауэр за то, что он внушал мятежные мысли младшему Эссексу, простил ее настолько, что написал о ней через девять лет после того, как она
