к рассказу о том, что в молодые годы он был знаком с двумя монахинями, приехавшими в наши края из Китая, спасшими здесь многих людей, заразившимися тяжелой глазной болезнью, ослепшими и окончившими свои дни в маленьком монастыре где-то в Италии.
Ледер ненадолго умолк, погрузившись в свои мысли, и снова заговорил, когда мы дошли до расположенной на углу улицы Штрауса больницы «Бикур холим». Здесь он сказал, что всему свое время и что религиозных людей бояться не надо, а затем спросил, не провожу ли я его до улицы Йешаяѓу Пресса. Оказалось, что он направляется туда на встречу с портнихой, которой поручено пошить униформу для продовольственной армии.
Редкая доброта портнихи Багиры порождала странные отклики.
— На свое счастье, — говорил мой отец два-три раза в год, — она слишком уродлива.
Мама заставляла его умолкнуть. Поздним вечером, с уходом Багиры, отец ревниво осматривал результаты ее работы: юбку, перешитую из старого американского костюма, штаны для меня, на изготовление которых пошла мамина юбка, пошитые из мешков от французского сахара простыни. Свой осмотр отец завершал неизменным выводом: в России Багиру отправили бы за такую работу в Сибирь.
Я играл остававшимися после ухода Багиры деревянными катушками для ниток и раскрашивал химическим карандашом китов, изображенных на их этикетках. С кухни доносился шум закипевшего чайника, мама спешила на его зов и разливала чай по стаканам, а отец говорил ей шепотом, что Багира наверняка получает удовольствие от того, что ее ноги трутся одна о другую, когда она нажимает педаль швейной машины. Иного объяснения тому, что она безостановочно шьет с раннего утра до позднего вечера, он не находил. Мать отвечала, что лучше бы он не морочил ей голову, а вышел бы наконец закрыть ставни.
И вот Ледер постучал в дверь с зеленой эмалевой табличкой, в центре которой была изображена красная буква S, обвивавшая женщину, склонившуюся над швейной машинкой «Зингер». Умелая рука — по всей видимости, рука иерусалимского художника Ицхака Бака — добавила к этой картинке надпись, выполненную шрифтом, который обычно используют при написании свитков Торы: «Багира Шехтер, дипломированная портниха».
Госпожа Шехтер приоткрыла дверь и, увидев за ней Ледера, сообщила, что она проводит сейчас примерку с одной из своих клиенток. Если у Ледера срочное дело, пусть он пройдет на кухню и там подождет.
— Ингеле, тайрэр ингеле[32], — добавила портниха, заметив меня рядом с Ледером. — А ведь у меня твоя мама.
И действительно, из двери в конце коридора немедленно выглянула мать в одной комбинации.
— Что случилось с отцом? — испуганно спросила она.
— Да ничего, он с Ледером пришел, — успокоила ее Багира.
— Оставим костюм как есть, — бросила мать, и уже минуту спустя, одетая наспех, она вышла из комнаты.
Всю дорогу до нашего дома мать не смотрела на меня и ничего не говорила. Крепко сжав мою руку, она безостановочно напевала одни и те же слова:
— Кру-кру-кру-кружили журавли, жу-жу-жу-жуж-жали пчелы…
Прошло больше двадцати лет, прежде чем я, оказавшись на берегах Большого Горького озера, впервые увидел вблизи стаю кружащих журавлей. Шумом своих крыльев и протяжными криками они напоминали грозных, ярящихся воинов, и случилось это в том самом месте, где мне пригрезился отец Ледера. Размахивая белыми перчатками, он звал поднимавшегося из бездны темноволосого юношу с сомкнутыми веками.
Глава вторая
1
Дома сидели отец и Риклин. Они пили чай, посасывали колотый сахар и вызывали мертвых. Мать, проходя по коридору, остановилась на миг и взглянула через открытую дверь на их головы, склонившиеся над расчерченным на квадраты листом белой бумаги. Тут же, на столе, были разбросаны книги, рулоны свернутых карт и толстые тетради, страницы которых, с захватанными краями, напоминали пестрые крылья удивительной птицы.
Отец и Риклин продолжали шептаться, не обращая на нас внимания. Мамины губы чуть скривились, обозначив презрение, и она, уже стоя у входа в спальню, бросила Риклину:
— Больной диабетом человек вашего возраста давно должен был избавиться от своих постыдных пристрастий, а вы сосете сахар, словно последний мальчишка.
Риклин сдвинул очки на лоб, и по его выбритому красноватому лицу расползлась ухмылка, совершенно устранявшая значение маминых слов. Звук хлопнувшей двери заглушил возражения отца. Мать, не умея унять волнения, взялась за разборку лежавшей на кровати кипы постиранного белья.
Дружба отца со стареющим могильщиком была ей противна. Реб Элие, полагала мать, был из тех людей, что наживаются неправедным образом.
— Он каждый день получает из «Тнувы»[33] упаковку яиц, — цедила она сквозь зубы, — но вместо того чтобы мыть ими волосы покойникам, как велит обычай, скармливает их своим внукам, которые съедают по яйцу утром и вечером, тогда как другие дети едят сухое пюре и яичный порошок.
Отец предостерегал ее от суесловия, настаивая на том, что принятый за границей обычай мыть волосы покойникам яйцами не имеет силы в Стране Израиля. И лучше бы ей, говорил отец, помнить слова своего брата, который работает судейским чиновником и, можно сказать, приятельствует с судьями да адвокатами, так что пустого болтать не станет.
Как-то в субботу, когда у нас заговорили о Риклине, дядя Цодек сообщил, что однажды реб Элие заставил солнце повернуть вспять. Внимательно осмотрев фотографию, на которой бабушка была запечатлена со мной, младенцем, на руках, мамин брат добавил, что случилось это давно, задолго до моего появления на свет, когда рав Ханелес, старый минский каббалист, был найден мертвым посреди поля вблизи квартала Бейт Исраэль. Дело было в пятницу, в предвечернюю пору, и похороны раввина Ханелеса производились поспешно[34]. Десять мужчин, в числе которых был молодой реб Элие, побежали с носилками на Масличную гору. И вот, еще до того как арабские рабочие, копавшие могилу в твердом каменистом грунте, закончили свою работу, солнце зашло, и казалось, что завершить погребение придется препоручить арабам. Но тут реб Элие вытащил из-за пазухи толстую кипу плотно исписанных с обеих сторон листов коричневой упаковочной бумаги, взмахнул ею и воскликнул:
— Тот, кто писал черным огнем по белому огню, будет похоронен измаильтянами?![35] — и ушедшее за горизонт светило вновь засияло на западе.
Мать, усмехнувшись, сказала, что реб Элие — никак не второй Йешаяѓу и что отвести тень со ступеней Ахазовых, как в дни Хизкияѓу, ему не под силу[36]. Потом голос ее стал резче, и она выразила удивление, как ее брат, собирающий искры мудрости у ног препочтенных судей Фрумкина и Хешина и не чуждый знанию внешних книг[37], может не понимать, что заходившее солнце
