командир.
— В Липтов.
— В Липтов? — удивленно переспросил он.
И он учинил мне обстоятельный допрос, вникая в мельчайшие подробности.
— Итак, вы направляетесь в Липтов как пропагандист? Гм… — И он предложил мне место у костра. — Садитесь.
Я сел. У меня был тогда совсем неподходящий вид, чтобы поднять боевой дух подпольных национальных комитетов. В этом явно гораздо больше нуждался я сам. Другое дело, если бы командир дал или продал бы мне сапоги. Меня, как и жителей Липтова, совсем не нужно было убеждать, что мы победим.
— А скажите, убили вы хоть одного немца? — озабоченно и вместе с тем очень просто спросил меня командир.
Я тогда только засмеялся, хотя мне было совсем не до смеха. Не только не убил, но и мухи немецкой в корчме не обидел.
Командир хлопнул меня по плечу и в свою очередь рассмеялся. «Смех растопил лед», — подумалось мне еще. Я вынул из хлебной сумки бутылку рому. Командир ударом кулака вышиб пробку, и мы как следует хлебнули. Затем я достал из своей сумки три шоколадные конфеты. Это было в общем все, что там лежало, если не считать рубашки на смену.
Он взял одну конфету, подержал ее в пальцах, оглядел со всех сторон, посмотрел на меня и вдруг сунул конфету в рот, не развернув, вместе со станиолевой оболочкой. Это произошло так неожиданно, что я остолбенел от удивления. А он снова рассмеялся, конфета при этом перекатывалась у него во рту, как шарик в полицейском свистке. Конфета — это всего лишь конфета, но она символизировала высокий уровень моего морального состояния: сберегая ее, я постился два дня. Я не притронулся к этим трем конфетам, слизывая росу с травы и собирая чернику, замерзшую на кустиках. Конфеты дала мне быстрицкая патриотка, когда провожала нас в тот печальный день в горы. А сейчас все это кончилось веселым смехом. Командир при всей своей сердечности, не совсем искренней, подверг меня неожиданному испытанию.
— Какие предрассудки у тебя, интеллигент? — Он выплюнул конфету в костер и теперь уже серьезно спросил: — А вы, гражданин, не думаете, что и пропагандисту следовало бы научиться воевать?
— Конечно, следовало! Но если он до сих пор не научился, так уж вряд ли и научится.
— Ну, научится! Ой, как еще научится! Хотите?
— Хочу.
— Вы говорите, что знаете Липтов?
— Да, знаю, надо полагать. Я недурной турист.
— Значит, вы серьезно хотите научиться воевать?
— Да. Хочу.
Командир, закрыв глаза, прислушался. Я тоже невольно закрыл глаза и тоже прислушался. И ясно услышал справа, слева, с погронской стороны и с липтовской — словом, отовсюду грохот вражеской канонады. Я даже разобрал, как тарахтят пулеметы, отвечая друг другу то короткими, то длинными очередями. Представив себе место, где мы ночуем, я подумал, что наш лагерь среди горных хребтов — это островок, со всех сторон окруженный громом стрельбы и смертью.
Украдкой, по-мужски насмешливо, командир посмотрел на меня, давая понять, что научиться воевать — в эту минуту значит научиться побеждать свой страх и не думать о себе.
Итак, несмотря на усталость, я ощутил, что задето мое мужское самолюбие, и мне невольно захотелось научиться воевать, проверить, настоящий ли страх я испытываю, победить его и, если сумею, стать выше него.
— В самом деле хотите? Вы сказали, что знаете Липтов. В бригаде у меня есть отличный разведчик, лучшего быть не может. Он говорит только то, что видел, в чем убедился и что подсчитал. Я могу положиться на него всегда и во всем. В бригаде он почти год. Это словак. Что вы скажете на это, товарищ пропагандист?
— Товарищ командир, а что я должен сказать?
— Нет, лучше ничего не говорите! Вот, если вам угодно, товарищ пропагандист, этот человек научит вас воевать.
Через четверть часа откуда-то из тумана он привел высокого сухопарого парня в кожаном танкистском шлеме. Лучший разведчик бригады, конечно, заслуживает внимания. Командир им хвалится, но, должно быть, от голода и утомления я совсем ослеп, потому что не узнал этого человека сразу же. Я сушил над огнем носки, собственно говоря, не носки, а дырки, и потому даже толком не разглядел разведчика.
— Этот гражданин говорит, что знает Липтов. Что ты на это скажешь, Матуш?
Он, этот лучший разведчик бригады, в ответ только промычал:
— Гм…
— Возьмешь его?
Это означало: «Проверь его».
— Гм… Новый человек, товарищ командир.
Только тут я вскочил с места и обрадованно воскликнул:
— Матуш, Бенчат, это ты?
Бенчат, мой товарищ по казарме, хотя я и не мог видеть его пламенно-рыжие волосы, спрятанные под танкистским шлемом!
Разведчик холодно посмотрел на меня, хотя, видимо, и узнал, и как-то озабоченно повторил то, что сказал в первый раз:
— Товарищ командир, я говорю, новый человек.
И никаких объятий, никаких горячих приветствий. Он будто хотел сказать: «Ты командир, тебе и решать».
— Вы знакомы?
— Да, товарищ командир, знакомы… Знакомы, — ответил Бенчат словно со вздохом, хмуро посмотрев на меня.
Я не знал, что и подумать. Мы были знакомы, но не близко. С тех пор как мы расстались, прошел год, и Бенчат, конечно, изменился, стал за это время лучшим разведчиком прославленной партизанской бригады, но все же перемена не могла быть настолько значительной, чтобы смотреть на меня свысока. Этого решительно не было. На нем был щегольской танкистский шлем, которым он, очевидно, гордился, должно быть, даже и спал в нем. Но в остальном ничего примечательного: измятая солдатская шинель с обгоревшей полой — вот и все. Он не может, вероятно, принимать меня за шпиона, который намерен пробраться в бригаду в трудное время. Или же он считает своей обязанностью проявить бдительность? Трудно было в это поверить. Так почему же он так нехотя признается в знакомстве со мной? У меня сложилось впечатление, что и командиру наша встреча чем-то не понравилась. Что-то было в ней неясное и неприятное для него. Так встречаются люди мало знакомые и не стремящиеся познакомиться поближе. Командир дипломатично прищурился, как человек, находящийся в чужой стране, с которой он считается, но не хочет вмешиваться в дело, ему не известное. Недовольно махнув рукой, он решил:
— Так, значит, ты его возьмешь, Матуш.
Бенчат кивнул головой, как бы отвечая на личное обращение командира: да, мол, возьму, и по-солдатски, по всем правилам отдал честь, мужественно тем самым подчиняясь неприятному приказу.
На этом мы и расстались. Больше ни полслова, ни малейшего жеста. Недопитая бутылка рому осталась у костра. Командир забрался в свою палатку, Бенчат скрылся среди множества остальных палаток и шалашей, покрытых еловыми ветками. А я поплелся к
