Книга Скитальцы. Пьесы 1918–1924 - Владимир Владимирович Набоков

class="v">             в пронзительно сверкающих очках,

             с распоротою жабой на ладони…

             Ты щипчиками вытащил за узел

             мои слепые слипшиеся мысли,

             распутал их, – и страшной простотой

             мои сомненья заменил… Наука

             сказала мне: «Вот – мир», – и я увидел

             ком земляной в пространстве непостижном —

             червивый ком, вращеньем округленный,

             тут плесенью, там инеем покрытый…

             И стала жизнь от этой простоты

             еще сложней. По ледяной громаде

             я заскользил. Догадки мировые —

             все, древние и новые, – о цели,

             о смысле сущего – все, все исчезли

             пред выводом твоим неуязвимым:

             ни цели нет, ни смысла; а меж тем

             я втайне знал, что есть они!.. Полгода

             так мучусь я. Бывают, правда, утра

             прозрачные, восторженно-земные,

             когда душа моя – подкидыш хилый —

             от солнца розовеет и смеется

             и матери неведомой прощает…

             Но, с темнотой, чудовищный недуг

             меня опять охватывает, душит:

             средь ужаса и гула звездной ночи

             теряюсь я; и страшно мне не только

             мое непониманье, – страшен голос,

             мне шепчущий, что вот еще усилье

             и все пойму я… Гонвил, ты любил

             свою жену?..

Гонвил

                                        Незвучною любовью,

             мой друг, – незвучной, но глубокой… Что же

             меня ты спрашиваешь?

Эдмонд

                                                              Так. Не знаю…

             Прости меня… Не надо ведь о мертвых

             упоминать… О чем мы говорили?

             Да, – о моем недуге: я боюсь

             существовать… Недуг необычайный,

             мучительный, – и признаки его:

             озноб, тоска и головокруженье.

             Приводит он к безумию. Лекарство,

             однако, есть. Совсем простое. Гонвил,

             решил я умереть.

Гонвил

                                                Похвально. Как же

             ты умереть желаешь?

Эдмонд

                                                    Дай мне яду.

Гонвил

             Ты шутишь?

Эдмонд

                                       Там, вон там, в стене, на полке,

             за черной занавеской, – знаю, знаю, —

             стоят, блестят наполненные склянки,

             как разноцветные оконца – в вечность…

Гонвил

             …Иль в пустоту. Но стой, Эдмонд, послушай, —

             кого‐нибудь ведь любишь ты на свете?

             Иль, может быть, любовью ты обманут?

Эдмонд

             Ах, Гонвил, знаешь сам!.. Друзья мои

             дивятся все и надо мной смеются,

             как, может быть, цветущие каштаны

             над траурным смеются кипарисом.

Гонвил

             Но в будущем… Как знать? На перекрестке…

             нечаянно… Есть у тебя приятель —

             поэт: пусть скажет он тебе, как сладко

             над женщиной задумчивой склоняться,

             мечтать, лежать с ней рядом, – где‐нибудь

             в Венеции, когда в ночное небо

             скользит канал серебряною рябью

             и, осторожно, черный гриф гондолы

             проходит по лицу луны…

Эдмонд

                                                               Да, – правда,

             в Италии бывал ты, и оттуда

             привез —

Гонвил

                                – жену…

Эдмонд

                                                    Нет, – сказочные смерти,

             играющие в полых самоцветах…

             Я, Гонвил, жду… Но что же ты так смотришь,

             гигантский лоб наморщив? Гонвил, – жду я,

             ответь же мне! Скорее!

Гонвил

                                                             Вот беспечный!

             Ведь до того, как друга отравлять,

             мне нужно взвесить кое‐что, – не правда ль?

Эдмонд

             Но мы ведь выше дружбы – и одно

             с тобою чтим: стремленье голой мысли…

             А! Просветлел… Ну что же?

Гонвил

                                                                      Хорошо,

             согласен я, согласен… Но поставлю

             условие: ты должен будешь выпить

             вот здесь, при мне. Хочу я росчерк смерти

             заметить на твоем лице. Сам знаешь,

             каков твой друг: он, как пытливый Плиний,

             смотреть бы мог в разорванную язву

             Везувия, пока бы, вытекая,

             гной огненный шипел и наступал…

Эдмонд

             Изволь… Но только…

Гонвил

                                                          Или ты боишься,

             что свяжут смерть твою со смертью… Стеллы?

Эдмонд

             Нет, – о тебе я думал. Вот что! Дай мне

             чернил, бумаги. Проще будет.

(Пишет.)

                                                                          Слышишь,

             перо скрипит, как будто по листу

             гуляет смерть костлявая…

Гонвил

                                                                    Однако!

             Ты весел…

Эдмонд

                                      Да… Ведь я свою свободу

             подписываю… Вот… Я кончил. Гонвил,

             прочти.

Гонвил

(читает про себя)

                               «Я умираю – яд – сам взял —

             сам выпил…» Так.

Эдмонд

                                                  Теперь давай; готов я…

Гонвил

             Не вправе я удерживать тебя.

             Вот – пузырек. Он налит зноем сизым,

             как утро флорентийское… Тут старый

             и верный яд. В четырнадцатом веке

             его совали герцогам горячим

             и пухлым старцам в бархате лиловом.

             Ложись сюда. Так. Вытянись. Он сладок

             и действует мгновенно, как любовь.

Эдмонд

             Спасибо, друг мой… Жил я тихо, просто,

             а вот не вынес страха бытия…

             Спасаюсь я в неведомую область.

             Давай же мне; скорей…

Гонвил

                                                             Эдмонд, послушай, —

             быть может, есть какая‐нибудь тайна,

             которую желал бы ты до смерти…

Эдмонд

             Я тороплюсь… Не мучь меня…

Гонвил

                                                                           Так пей же!

Эдмонд

             Прощай. Потом – плащом меня накроешь.

Действие второе

Та же комната. Прошло всего несколько мгновений.

Эдмонд

             Смерть… Это – смерть. Вот это – смерть…

(Медленно привстает.)

                                                                                                    В тумане

             дрожит пятно румяное… Иначе

             быть не могло… О чем же я при жизни

             тревожился? Пятно теперь яснее.

             Ах! Это ведь пылающий провал

             камина… Да, – и отблески летают.

             А там в углу – в громадном смутном кресле —

             кто там сидит, чуть тронутый мерцаньем?

             Тяжелый очерк выпуклого лба;

             торчащая щетина брови; узел

             змеиных жил на каменном виске…

             Да полно! Узнаю! Ведь это…

Человек в кресле

                                                                       Эхо

             твоих предсмертных мыслей…

Эдмонд

                                                                    Гонвил, Гонвил, —

             но как же так? Как можешь ты быть здесь, —

             со мною, в смерти? Как же так?..

Гонвил

                                                                               Мой образ

             продлен твоею памятью за грань

             земного. Вот и все.

Эдмонд

                                                      …Но как же, Гонвил:

             вот комната… Все знаю в ней… Вон – череп

             на фолианте; вон – змея в спирту,

             вон – скарабеи в ящике стеклянном,

             вон – брызги звезд в окне, – а за окном, —

             чу! слышишь, – бьют над городом зубчатым

             далекие и близкие куранты;

             скликаются, – и падает на дно

             зеркальное червонец за червонцем…

             Знакомый звон… И сам я прежний, прежний, —

             порою только странные туманы

             проходят пред глазами… Но я вижу

             свои худые руки, плащ и сборки

             на нем, – и даже вот – дыру: в калитку

             я проходил, – плащом задел цветок

             чугунный на стебле решетки… Странно, —

             все то же, то же…

Гонвил

                                                   Мнимое стремленье,

             Эдмонд… Колеблющийся отзвук…

Эдмонд

                                                                                    Так!

             Я начинаю понимать… Постой же,

             постой, я сам…

Гонвил

                                             …Жизнь – это всадник. Мчится.

             Привык он к быстроте свистящей. Вдруг

             дорога обрывается. Он с края

             проскакивает в пустоту. Ты слушай,

             внимательно ты слушай! Он – в пространстве,

             над пропастью, – но нет еще паденья,

             нет пропасти! Еще стремленье длится,

             несет его, обманывает; ноги

             еще в тугие давят стремена,

             глаза перед собою видят небо

             знакомое. – Хоть он один в пространстве,

             хоть срезан путь… Вот этот миг, – пойми,

             вот этот миг. Он следует за гранью

             конечною земного бытия:

             скакала жизнь, в лицо хлестала грива,

             дул ветер в душу – но дорога в бездну

             оборвалась, – и чем богаче жизнь,

             чем конь сильней —

Эдмонд

                                                     – тем явственней, тем дольше

             свист в пустоте, свист и размах стремленья,

             не прерванного роковым обрывом, —

             да, понял я… Но – пропасть, как же пропасть?

Гонвил

             Паденье неизбежно. Ты внезапно

             почувствуешь под сердцем пустоту

             сосущую, и, завертевшись, рухнет

             твой мнимый мир. Успей же насладиться

             тем, что унес с собою за черту.

             Все, что знавал, что помнишь из земного, —

             вокруг тебя и движется земными

             законами, знакомыми тебе.

             Ведь ты слыхал, что раненый, очнувшись,

             оторванную руку ощущает

             и пальцами незримыми шевелит?

             Так мысль твоя еще живет, стремится, —

             хоть ты и мертв: лежишь, плащом покрытый;

             сюда вошли; толпятся и вздыхают;

             и мертвецу подвязывают челюсть…

             А может быть, и больший срок прошел —

             ведь ты теперь вне времени… Быть может,

             на кладбище твой Гонвил смотрит молча

             на плоский камень с именем твоим.

             Ты там, под ним, в земле живой и сочной;

             уста гниют, и лопаются мышцы,

             и в трещинах, в глубокой черной слизи

             шуршат, кишат белесые личинки…

             Не все ль равно? Твое воображенье,

             поддержанное памятью, привычкой,

             еще творит. Цени же этот миг,

             благодари стремительность разбега…

Эдмонд

             Да, мне легко… Покойно мне. Теперь

             хоть что‐нибудь я знаю точно, – знаю,

             что нет меня. Скажи, мое виденье,

             а если я из комнаты твоей —

             стой! сам скажу: куранты мне напели:

             все будет то же, встречу я людей,

             запомнившихся мне. Увижу те же

             кирпичные домишки, переулки,

             на площади – субботние л<о>тки

             и циферблат на ратуше. Узнаю

             лепные, величавые ворота;

             в просвете – двор широкий, разделенный

             квадратами газона; посередке

             фонтан журчащий в каменной оправе

             и на стенах пергаментных кругом

             узорный плющ; а дальше – снова арка,

             и в небе стрелы серого собора,

             и крокусы вдоль ильмовых аллей,

             и выпуклые мостики над узкой

             земною рéчонкой, – все узнаю, —

             а на местах, мной виденных не часто

             ил<ь> вовсе не замеченных, – туманы,

             пробелы будут, как на старых картах,

             где там и сям стоит пометка: Terra

             incognita9. Скажи мне, а умерших

             могу я видеть?

Гонвил

                                          Нет. Ты только можешь

             соображать, сопоставлять явленья

             обычные, понятные, земные, —

             ведь призраков ты не встречал при жизни…

             Скажи, кого ты вызвать бы хотел?

Эдмонд

             Не знаю…

Гонвил

                                   Нет, подумай…

Эдмонд

                                                                   Гонвил, Гонвил,

             я что‐то вспоминаю… что‐то было

             мучительное, смутное… Постой же,

             начну я осторожно, потихоньку, —

             я дома был, – друзья ко мне явились,

             к дубовому струился потолку

             из трубок дым, вращающийся плавно.

             Все мелочи мне помнятся: вино

             испанское тепло и мутно рдело.

             Постой… Один описывал со вкусом,

             как давеча он ловко ударял

             ладонью мяч об каменные стенки;

             другой втыкал сухие замечанья

             о книгах, им прочитанных, о цифрах

             заученных – но желчно замолчал,

             когда вошел мой третий гость – красавец

             хромой, – ведя ручного медвежонка

             московского, – и цепью зверь ни разу

             не громыхнул, пока его хозяин,

             на стол поставив локти и к прозрачным

             вискам прижав манжеты кружевные,

             выплакивал стихи о кипарисах.

             Постой… Что было после? Да, вбежал

             еще один – толстяк в веснушках рыжих —

             и сообщил мне на ухо с ужимкой

             таинственной… Да, вспомнил все! Я несся,

             как тень, как сон, по переулкам лунным

             сюда, к тебе… Исчезла… как же так?..

             …она всегда ходила в темном. Стелла…

             мерцающее имя в темном вихре,

             души моей бессонница…

Гонвил

                                                               Друг друга

             любили вы?..

Эдмонд

                                        Не знаю, было ль это

             любовью или бурей шумных крыльев…

             Я звездное безумие свое,

             как страшного пронзительного бога

             от иноверцев, от тебя – скрывал.

             Когда порой в тиши амфитеатра

             ты взмахивал крылатым рукавом,

             чертя скелет на грифеле скрипучем,

             и я глядел на голову твою,

             тяжелую, огромную, как ноша

             Атланта, – странно было думать мне,

             что ты мою бушующую тайну

             не можешь зна