переговариваются чуть отставшие Джон и Стася.
– Вечером идем? – Это она.
– Планы изменились. Не получится. – Это он.
– Опять с Викой будешь? – Она.
Джон не отвечает.
– Я вас в прошлый раз видела.
– Стейс, ты за нами следишь, да?
«Стейс» звучит стыдновато, как в тех романах, где главную героиню зовут Николь по фамилии Кузнецова, а влюблена она в Алекса, и все это происходит в местечке вроде Красного Коммунара. Стася догоняет меня и зачем-то хватает под локоть, как давнюю подругу.
– А ты правда из Москвы?
– Пра…
– Класс! Тоже скоро туда поеду, – громко заявляет она и оглядывается. Красивое лицо – тонкое, вытянутое, с чуть раскосыми глазами, но мне мучительно хочется смыть с нее грим и увидеть ее настоящую. Почему-то кажется, что тогда с Джоном у нее было бы больше шансов.
В качестве собеседницы я для нее не существую, но это лучше, чем если бы у меня на лбу висела табличка с надписью: «Сучка убийцы. Стреляй».
– Парик, – говорю я, чтобы хоть немного оживить беседу. – Интересно, что можно делать в лесу с париком?
– Ваще-е! – тянет она, округлив глаза. – Катин папа сразу после похорон пропал. Может, он извращенец?
Слово «похороны» совпадает в пространстве и времени с тем, что мы проходим через гардероб и я снова вижу фотографию с траурной лентой: она стоит на низком столике между двумя скамейками в скромной компании искусственных гвоздик. Чудак с париком и попавшая под поезд староста моей группы – отец и дочь. Все это волей-неволей наводит на размышления о тайнах одной семьи из железнодорожного городка Красный Коммунар, которые, скорее всего, на деле гораздо мрачнее любой моей фантазии.
– Майя, ты идешь?
Я выныриваю из болота, мимо которого катит на велосипеде человек с развевающимися по ветру буклями, как на портрете Моцарта кисти Барбары Крафт. Джон занял мне место рядом с собой и теперь глядит выжидающе. Илья уткнулся в тетрадь на своей галерке – вряд ли он обидится, если я не составлю ему компанию.
– Понравился тебе мой гаер?[4] – шепчет Джон, пока я бесшумно достаю тетрадь и нацеливаюсь в нее ручкой.
– Кто?
– Преля, придворный шут короля Джона.
Средневековье, думается мне. Страдающее. С отчетливым душком наколотой на палку свиной головы. Бедный Илья, за кого тебя здесь держат? Поправ всеобщую глобализацию, сколотили-таки феодализм. И проблемы тут, похоже, посерьезнее, чем формулировки из лексикона моей бабушки.
Я думаю о парике. Возможность думать о парике вместо социального статуса Ильи – это свобода. Возможность думать о чем угодно вместо того, чтобы паниковать по поводу того, что думают о тебе, – свобода в квадрате. Я механически конспектирую лекцию и представляю, как Катя находит у себя дома парик. Ей очень нужны деньги: она только что узнала, что залетела от своего парня (я искоса посматриваю на Джона, который тоже что-то строчит на удивление каллиграфическим почерком, – например, такого). Никаких детей – нет, она сама еще ребенок, а он – тем более, все мнит себя властелином несуществующего королевства. Катя даже знает, где сделать аборт анонимно и быстро, недешево – ладно, вернет, придумает, как подзаработать, того же властелина можно поднапрячь. Но сейчас очень нужно, и срочно, и она трясущимися руками отпирает отцовский сейф (не знаю, был ли сейф у отца Кати, но у моего – был). Открывает, а там – он. Лежит. Напудренный и чужеродный, как мертвый котенок на стуле Романовых в Зимнем дворце. Долбаный парик. «Ты… – раздается у нее за спиной. – Да ты…» Папа еще никогда не бывал настолько зол. В него будто кто-то вселился. Катя выскакивает из квартиры, забыв про деньги. Инстинкт самосохранения гонит ее прочь. Переночевать у подруги – это приходит в голову уже по пути, а лучше к… (я снова смотрю на Джона: он продолжает писать) нему и обо всем ему рассказать – и про ребенка, и…
– Я не смогу проводить тебя сегодня. Преля проводит и все тебе покажет. Будет весело.
– Необязательно меня провожать.
– Уже темно. Обязательно.
Я оборачиваюсь на Илью. Он, видимо, еще не подозревает о своих планах на вечер. Ладно, спрошу, как добраться до «Праздничного», и расстанемся.
Небо за окном темнеет. Я по привычке представляю, как зайду в свою комнату, включу вместо люстры гирлянду с белыми огоньками, спрятанными за шторой, и настольную лампу. Возьму ноутбук, чтобы читать новости – социальных сетей в моей жизни нет уже давно. Только несколько виртуальных друзей, которые ничего обо мне не знают, но мы не то чтобы оживленно общаемся. Конечно, всегда остаются книги. Мои остались дома. Моя комната осталась дома.
Весь мой чертов дом остался дома.
* * *
Саню Сорину я знала, как знают человека, который подписывается на тебя и молча лайкает посты, – то есть совсем не знала. У нас оказалось пять общих подписчиков, для меня это означало, что мы знакомы через пять рукопожатий. У нее были красивые фотки и подробные посты, поэтому я тоже на нее подписалась. Саня училась на социолога и много где волонтерила. Я никогда не думала, что можно совмещать учебу и бесплатную работу. Было интересно читать о поездках в приюты для животных – если бы не мамина аллергия на шерсть, после них я бы точно взяла себе котейку. А еще Саня помогала «Ночлежке», фонду поддержки бездомных. Так я узнала, что нельзя называть бездомных бомжами, потому что слово «бомж» заключает в себе социальный антагонизм, а бездомный – это прилагательное к слову «человек». Время от времени Саня сообщала, что написала новую статью о волонтерстве и ее можно прочесть на «Таких делах». Я читала их все. Судя по тому, что Саня училась на третьем курсе, разница в возрасте между нами была небольшой, но между нашими занятиями – огромной. Я думала: ладно, за два года я тоже много чего добьюсь, нужно только понять – чего. И когда новость о смерти Марта стала распространяться в медиа вместе с подробностями его участия в убийствах бездомных; когда журналисты вышли на меня и обнаружили эту несчастную машину, которую он мне подарил; когда наши совместные фото разлетелись по соцсетям, а меня атаковали так называемые неравнодушные, Саня появилась снова. Она пыталась связаться со мной в директе. Я не ответила, даже не прочла сообщение. Не хотелось узнавать, какое я дерьмо, еще и от нее. Уже здесь, в Красном Коммунаре, я стала искать информацию о «санитарах» и нашла статью Сани Сориной о жертвах Марта. Обо мне там ничего не было. Спасибо, почти знакомая Саня.
«Вот тут она все время сидела, – рассказывает мне Дамир. Он работает на радиорынке неподалеку. – Как зовут, не знаю. Училка. Стихи читала. Выпивала, когда холодно, но не очень. Своих ждала».
«Своими» для бездомной бывшей учительницы начальных классов были невестка и сын. Каждый день они проходили здесь, под железнодорожным мостом платформы «Царицыно», по пути из дома на работу и обратно. Квартиру купили, продав другую – материнскую, трехкомнатную – в городе Видное. Пообещали жилплощадь и ей, но то ли денег не хватило, то ли совести. К себе не пустили: «Старая, пахнет, еще и дурная, пожар устроит – все на улице окажемся».
На улице оказалась только «училка». Днем она просила милостыню, по ночам спала в одном и том же проверенном подвале. Пока позволяла погода, пожилая женщина предпочитала оставаться на улице: любила природу. Царицыно – парк-музей, но есть и «дикая» часть. Туристов здесь не встретишь – разве что собачников, любителей пикников и таких, как «училка».
Поздним вечером 13 сентября было тепло и сухо. Бездомная сидела на лавочке. К ней подошел Мартин Лютаев. С собой у него была чекушка водки. Он предложил отойти под деревья, чтобы выпить. Когда оба оказались достаточно далеко от пешеходной дорожки, Лютаев приемом сбил женщину с ног, а потом продолжил бить по голове. Уже потерявшую сознание, он поднял ее за руку и перекинул через плечо, а затем нанес смертельный удар ножом в живот.
«Училку» звали Анна Николаевна Нелидова.
* * *
Самый большой в Красном Коммунаре универмаг «Праздничный» оказался крытым рынком с овощными и мясными рядами. Сейчас поздно, и они безлюдны. В темных холодильниках лежат пустые подносы. Шагающий впереди Илья уверенно петляет между прилавками и выводит меня к палатке с вывеской «Табак». Внутри есть
