чувяках — в них она ступает бесшумно. Шуба обвивает колени— и остается лежать на полу грудой вывернутого меха, покрытого дорогой тканью. Сверху падают серьги, с рук соскальзывают все украшения — позолоченное серебро звенит, в спящем доме будет далеко слышно.
Поправив платок на чутху, отбросив за спину длинные рукава верхнего платья, Тотай крадется к дверям и выскальзывает в коридор. Она помнит дорогу. За первым поворотом — второй, мимо выхода на галерею-пурха. По полу знобко тянет ветер — должно быть, эта дверь приоткрыта. Ей дальше — за второй поворот. Не запутаться — два крыла с переходом, у князя Кака-Шуры дом был тоже богатый…
Далеко над горами висит, растекшись в тумане, луна, точно свежая кислая лепешка. Квадрат света ее лежит на полу у двери — как бы так перепрыгнуть, чтобы быть незаметной?
На галерее чернеет высокая тень. Покосившись, Тотай замирает. На Ермул-паше бурка без башлыка, и луна блестит в поседевшей гриве волос. Он стоит спиной, он не видит ее — но ей незачем теперь идти дальше, достаточно повернуться и выйти на галерею…
Ноги мерзнут на сырцовом кирпиче через тонкую кожу чувяков, и без шубы прохватывает озноб.
— Для чего ты украл меня, Ермул-паша?
Он отвечает, не оборачиваясь, с таким тяжким вздохом, будто ждал здесь ее и вопроса.
— Сам не знаю, Тотай. Не стерпелось. А зачем ты вышла за этого Искандера?
— Я… Ермул-паша, я не могла иначе.
— А я разве мог?
Унимая противную дрожь в спине, она тихо и сдержанно уточняет:
— Ты украл меня, чтобы наказать моего отца и нашего князя?
В ответ — тихий, невеселый смешок.
— Разумеется, нет! Хотел бы их наказать — наказал бы как-нибудь по-иному! И уж точно не позоря тебя… Что с тобой могут сделать?
У Тотай кривятся губы улыбкой, она прячет лицо рукавом, чтобы он не заметил.
— Отец должен провозгласить мой развод и вернуть все подарки…
— Натворил же я дел, — он скорбно качает тяжелой, серебряной от седины головой. — А с тобой-то что будет?
— Со мной? — она смеется, она больше не может сдержаться. — Разведенная женщина может сама решать, за кого пойти замуж.
— Тотай!.. — обернувшись резко, он шагает к ней, протягивает руки. — Скажи, ты согласна?..
И даже ответа не ждет — хватает, подняв над собой, кружит по галерее в пятнах лунного света. Тотай, закинувшись, фыркает, упирается ладонями в эполеты, золотые и мохнатые от шнуров. По-медвежьи могучая, незлая и осторожная сила баюкает ее в объятиях и опускает обратно на камень, но Тотай больше не холодно. Блаженствуя под теплой буркой, она трется о сукно мундира, едва не царапая щеку крестами. Шепчет тихо:
— Как могу я быть не согласна, Ермул-паша, когда ты меня украл?
— Благослови Господь ваш дикарский обычай, — смеется Ермолов, отводя с ее лица ажурный платок. — Не видать бы мне тебя у нас, как своих ушей! А в Россию со мной ты поедешь?
— Аллах велик, — уклончиво отвечает Тотай. — Может быть, ты останешься здесь навсегда.
— А отец твой?
— Он меня очень любит. Он все простит. Не сейчас — ради первенца.
Сказав, она тут же отчаянно краснеет и прячется у него на плече, но Ермолов поднимает ей голову за подбородок.
Жмурятся миндалевидные раскосые глаза, и яркий румянец разливается по нежному смуглому личику, очень темный в свете луны…
— И стоило разводить канитель, — плюет денщик Софронов, выглянув в приоткрытую дверь. — Чего, спрашивается, кочевряжилась девка?
— Обычай, — возражает ему сурово старая Маржанат. — Вы, русские, не понимаете!
— Его высокопревосходительство Ляксей Петрович вона поняли, так уж на отличку! Пойду-ка я ружжо заряжу, ведь явятся эти чжигиты… — денщик ржет, как лошадь, и уходит в дом, на половину генерала.
Маржанат прикрывает бережно дверь и тоже уходит — собрать вещи Тотай, ведь ее муж и отец наверняка скоро прибудут. Дурак этот Софронов — стрелять по ним Ермул-паша, конечно, не станет!
Над холодным зимним Кавказом висит в белесом тумане луна. Еле слышно мурлычут ручьи, чуть схваченные первым морозом, подо льдом убегают в полноводный Сулак и дальше, и дальше — до самого моря.
