бы не торопился так к мятежной Акуше — мог бы взять ее в жены тогда же, отправить в Тифлис, как он поступил с Сюйду еще в первый Акушинский поход. Но тогда шли силами половины корпуса, долгими, трудными переходами, в Тарках остановились на дневку, а из-за непогоды застряли на целых семнадцать дней. Было время расчесть и подумать!
В этот раз он, с двумя некомплектными батальонами при всего восьми пушках, мог рассчитывать на одну лишь внезапность. И на то, что, при его грозной славе, никто не ждет такой самоубийственной дерзости — явиться в непокорное княжество столь малым отрядом!.. С каждым днем промедления возрастала опасность, что мятежники узнают о его истинных силах.
Мирные горцы Кака-Шуры его акушинцам не выдали. Зато Тотай отобрали.
Если бы он был уверен, что останется жив, он бы взял ее сразу. Усомнился бы в верности кака-шуринских узденей — он бы взял ее сразу. Но, сомневаясь в одном и не сомневаясь в другом, он увел в горы свои два некомплектных батальона, оставив Тотай в доме отца и уговорившись о свадьбе при возвращении.
Акуша покорилась без боя.
Некомплектные батальоны расквартировали на зиму по новой линии в замиренных селеньях.
А о том, что Тотай замужем, он случайно узнал от шамхала Акуши, в очередной раз явившегося поговорить о снижении штрафов и посетовать на падеж баранов…
Среди льстивых извинений, среди уверений в преданности, говорил шамхал Акуши о том, что отец Тотай, должно быть, не хотел выдавать дочь против воли, и что любящий страха не знает. Ермолов в ответ промолчал, перевел разговор на другое, но вино потягивал, не чувствуя вкуса, и надеялся, что лицо его не выдаст — шамхалу Акуши не следовало доверять. Выйдя на двор перед сном, под фонарем умывался из кухонной бочки, ледяной водой из ближайшего родника. В висках стучало от тяжелого гнева, вода отдавала железом и солью, и на пальцах остался смазанный красный след. Оказалось — прокусил губу в кровь.
Из темноты, от конюшни соткался юный сын таркинского шамхала Альбору, когда-то присланный в Тифлис заложником-аманатом, но добровольно пристроившийся к Ермолову не то телохранителем, не то адъютантом. Устремил в лицо преданный, обожающий взгляд, светившийся искренним возмущением.
— Я могу украсть ее, Ермул-паша, если ты мне прикажешь. Они думают, вера урусов позволяет их безнаказанно оскорблять! Дай мне казаков и свежих коней, и я привезу сюда эту женщину!
Денщик Софронов замахал на него полотенцем:
— Ты не одурел, татарчонок?.. Слыхано дело, чтобы русские женщин крали!
Ермолов тогда отнял у денщика полотенце и сказал мальчишке, будто после раздумья:
— Софронов прав. Казаков я не дам.
— Тогда разреши мне поехать с моими джигитами и взять наших коней! Я докажу тебе преданность правителей Тарки!
В его словах был резон — юный княжич много раз слышал, как Ермолов объясняет выгоды распрей среди местных властителей для русской администрации. Да и по возрасту мальчишку неудержимо тянуло на подвиги, а в почетных заложниках особенно не развоюешься…
— Доказал один такой, — невольно усмехнулся Ермолов хитрости аманата. — Остынь, оторвут тебе голову, мне будет перед отцом твоим неудобно.
— Я мужчина! — возмутился княжич в ответ. — Я не боюсь смерти!..
И исчез наутро, а после действительно привез Тотай, замотав в шубу и перекинув через шею коня. Должно быть, и сейчас еще хвалится храбростью и сноровкой, даже не подозревая, как резанули по сердцу Ермолова молчаливое отчаяние Тотай и взлетевший клинок в тонкой смуглой руке. «Ты опозорил меня, Ермул-паша! Зачем ты это сделал?»
Уронив перо на бумаги, Ермолов руками закрывает лицо. Неужели шамхал Акуши был прав? Неужели он сам так ошибся? Или не зря говорят на Кавказе, что камень там, куда брошен, а девушка там, куда выдана?..
Уезжая летом из Кака-Шуры, он смотрел, не мелькнут ли у речки светлое платье и кумыкская тонко выделанная узорная шаль — и точно, дождался! Изогнув стройный стан и удерживая тяжелый кувшин на плече, стояла Тотай на крутой узкой тропке от речки. Неужели отговорилась работой, чтобы проводить отряд русских? Неужели нарочно вышла посмотреть ему вслед?
А теперь — дорогая шуба, и все руки — в перстнях и браслетах, и прекрасное лицо ее спрятано рукавом, а в ладони — кинжал… Откуда бы у ней нож, если правда все, что говорит сын шамхала Альбору о ее похищении? Не обыскивали — можно поверить, под страхом смерти удальцов не найдется — так обидеть всесильного Ермула! Но зачем не пустила нож в ход, когда отбивалась? Припасла на него? Любит мужа? Будь неладен этот неведомый Искандер! Может статься, Ермолов его даже видел — в Кака-Шуре, во время приема, мало ли было там лихих джигитов среди узденей шамхала? Только взор ему застлали черные косы и горячие ласковые глаза под вышитым разрезным рукавом… Она так же смотрела на своего Искандера?
— Зачем прешься? Не велено! — бранится за дверью денщик. — Их высокопревосходительство отдыхают!
— Пусти, — высокий, гортанный, мелодичный по-птичьи знакомый голос.
Вскочив, Ермолов опоминается тут же, садится обратно. Зычно рявкает:
— Софронов, впустить!
Маржанат входит первой, степенно кланяясь и опустив глаза в землю. Тотай — следом, ни минуты не озираясь и все так же закрыв лицо рукавом. Обернувшись к денщику, она приказывает по-русски:
— Войди и ты тоже.
Дочка узденя, а голос — княжеский. Интонации властные, а хрупка, как былинка, двумя ладонями пояс охватить можно. Бедолага Софронов мешкает, но заходит. В дверях, разводя обалдело руками, усердно мигает Ермолову, мол, что прикажете — то и исполню.
Но Тотай заговаривает глухо, держа рукав у лица и покорно склонив голову:
— Ермул-паша, ты сказал, что мой род не сдержал клятву. Ты сказал, будет война.
— Про войну — это ты сказала.
Испуганно распахиваются большие глаза.
— А…
— Я еще не решил.
Она мнется на месте, колеблет подол длинных юбок под шубой. Что-то думает — расчетливо, напряженно. Ермолов ждет молча.
Неуверенно, обрываясь и сглатывая, Тотай начинает снова:
— Ты сказал, мой род не сдержал слова.
— Это так, — спокойно подтверждает Ермолов. — Что ты скажешь теперь?
Жалобно падают тонкие руки, опускается гордая голова.
— Я… Я готова… Я выполню клятву отца, если ты этого хочешь.
Ахнув, старая Маржанат хватается за седые косы на висках.
— О, безумная! При свидетелях!
— Я хотела, — негромко и гордо отвечает Тотай на родном языке. — Уважаемая, не проси за меня. Я сдержу слово рода. Мой позор будет только моим, — и добавляет по-русски, торопясь и захлебываясь: — Когда явятся мой муж и отец, вы расскажете им все, как было. Что я
