Мила Сович
Три поворота коридора
О, Запад есть Запад, Восток есть Восток, и с мест они не сойдут,
Пока не предстанет Небо с Землей на Страшный Господень суд.
Но нет Востока и Запада нет — что племя, родина, род,
Если сильный с сильным лицом к лицу у края земли встает?
Р. Киплинг «Баллада о Востоке и Западе»
Потрескивает фитилек в масле, коптит чадно, колеблется — то присядет огонь, то снова взовьется, освещая полупустые углы, отражается в мелких стеклах. Старая Маржанат с кряхтением ходит по комнате, сворачивая ковры и прибирая посуду.
— Может, ты все-таки что-нибудь съешь?
В ответ ей — ни звука. Черной тенью сидит на ковре молодая кумычка, поджав ноги в башмаках поверх чувяков и зашпилив платок у лица. Дикий блеск отражается в огромных миндалевидных глазах, когда горящая плошка выплевывает очередной пучок искр. Так она уже просидела полдня — с того мига, как втолкнули ее в комнату казаки и с хохотом и угрозами велели сидеть тихо. Дорогая шуба, как подбитые крылья, расстилается по полу. Смуглые руки в браслетах неподвижно удерживают скомканную ажурную шаль поверх чепчика-чутху. Длинные пальцы унизаны кольцами.
Маржанат пленницу жаль, но спиной к ней она старается не стоять — кто знает, что на уме у этой горянки?
За окном поют — русские молятся у палатки походной церкви. Перебивают пение отзывы часовых — не иначе, корпусный командир сам, лично, обходит посты. В богатом каменном доме одновременно и зябко, и душно — в горах зима, а здесь, в Шамхал-Янги-Юрте, все еще глубокая осень.
Маржанат смотрит искоса, но черная тень неподвижна. Только ярче блестит огонь в широко раскрытых глазах, будто женщина собирается плакать. А ведь лучше бы плакала…
— Как тебя хоть зовут? — вздыхает старуха.
Тишина. Но Маржанат ответ знает.
— Послушай, Тотай…
Дикие глаза просыхают мгновенно, становятся строже и равнодушнее. Спина под шубой выпрямляется гордо, и смуглые пальцы плотнее сжимают узорную ткань, даже скрипнули кольца — так крепко она стиснула руки. Быстрый взгляд — как у пойманной хищной птицы, движение головы — и снова она неподвижна.
На женской половине тишина. С тех пор, как русские встали на зимовку в Шамхал-Янги-юрте, в этом доме здесь никого, одна только старая Маржанат да теперь — вот эта Тотай. Ковры свернуты, убрана и вся посуда. Маржанат свободна и может заняться Тотай — у нее есть прямой приказ.
Но Тотай не ест и не пьет и за полдня ни на волос не изменила положения. Старуха видела, как ее привезли во двор уздени таркинского шамхала, перебросив через шею коня, точно подстреленную козу. Как снимали ее казаки и тащили под руки и как она силилась отворотить под сбитым платком лицо и рвалась из безжалостных крепких рук, но все молча, ни разу не издав ни звука.
На дворе потом долго ругался сын шамхала Альбору, поминая, как визжала пленница в голос, пугая коней горным эхом, как царапалась и кусалась, как хотела схватиться за ружье, и только чудом удалось завернуть ей на голову шубу, чтобы совладать и все-таки увезти.
Протащив по коридору на женскую половину, казаки запихнули ее сюда, толкнули на ковер и велели быть тихо. И Тотай сидит тихо, но тишина в комнате аж звенит от ее молчания.
— Послушай, Тотай…
Далеко за углами коридора протяжный скрип двери и тяжелая уверенная поступь хозяина. Маржанат, немного поколебавшись, отходит к окну — она маленькая и старая женщина, в Шамхал-Янги-юрте от русских не видали ничего, кроме добра, и теперь она служит у них… Но глаза у Тотай расширяются на пол-лица, и пальцы судорожно комкают шаль, а вторая рука опускается к поясу. Неужели у нее осталось оружие? Ничем оно ей сейчас не поможет…
Хозяин дома, русский генерал, командир Отдельного Грузинского корпуса, пригибается со свечой в дверях, будто кланяясь. На повседневном мундире тихо звякают орденские кресты, шашку местной работы он свободной рукой прижимает к бедру, перешагивая порог блестящими военными сапогами. Сложением и ростом он мог бы поспорить с любым из здешних медведей, и такие же маленькие, как у медведя, только серые, его глазки обводят комнату цепким взглядом.
— Не уходи, Маржанат, — он недурно говорит по-кумыкски, обучился за несколько лет. — Я хочу, чтобы ты все слышала.
Старуха только вздыхает — она не хочет этого слышать. И видеть не хочет. Но затравленный взгляд диких глаз на миг отрывается от лица генерала — Тотай не просит помощи, но больше здесь нет никого.
— Я слушаю, Ермул-паша, — Маржанат остается.
Ермолов молча шагает вперед, оберегая ладонью пламя свечи, и смотрит прямо в глаза Тотай, раскосые и горящие.
Шипение разъяренной змеи доносится из-под шали, в смуглой руке взлетает небольшой кинжал.
— Не подходи, Ермул-паша! Не подходи, я убью! — голос Тотай срывается в визг. Охраны здесь полный дом, и убить она может разве только себя, и то — вряд ли успеет…
Ермолов отдает свечу Маржанат и стоит, склонив голову и скрестив на груди могучие руки. Должно быть, русский счел бы его позу угрозой — взметнувшись против него на ковре, Тотай мала, как распушившийся храбрый воробушек. Но у кумыков князь не должен сидеть в присутствии женщины, и она умолкает — враг оказывает ей уважение. Опускается блестящая сталь, тихо стукнув, кинжал падает на ковер.
Плошка с маслом почти догорела, углы комнаты тонут во мраке.
Заговаривает Ермолов по-русски, спокойно и медленно, только голосом его можно резать шелк, как подлинной гурдой, клинками которых славятся кумыкские оружейники.
— В Кака-Шуре, Тотай, я был гостем вашего князя и твоего отца и считал их друзьями русских. Ты обижена мной, но послушай и рассуди, мог ли я поступить иначе?
Закрывая лицо, она отворачивается. Гордо. И отвечает — на родном языке, но показывая, что понимает вопрос.
— Не друг отцу моему вор и предатель.
Ермолов смеется.
— Так ли ты говорила, когда я гостил у вас? И сговаривал тебя у твоего отца?.. Мне казалось, я тебе не противен. И ваш шамхал говорил мне тогда то же самое.
— Я замужем! — вскрикивает Тотай. — Ты украл меня из дома мужа! Чужие уздени украли, но все знают, что это ты!
— Все так, — соглашается он и серьезно и строго кивает. — Только разве у вашего народа в чести брать сказанные слова обратно? Что я должен был сделать, узнав,
